Однако привратник сказал мне, что он на гастролях в Италии. Письма моего он не получил; оно так на столе и лежало; а жена его с сыновьями была у отца своего. Еще раз пожалев, что явился, замученный, пошел я по Новому Городу гостиницу искать. Привратник вообще-то полагал, что Менекрат вот-вот появится; стоило его подождать. А погода стояла ветреная, и о море думать не хотелось.
В городе шла настоящая партийная война: все вожди, выбранные вместо Диона, имели свои фракции и время от времени объединялись ради общих интересов. Мне рассказали, что когда Диона погнали из города, — он показал на стены Ортиджи, усыпанные людьми. Тогда никто внимания не обратил.
Я нашел чистую тихую гостиницу и залёг, совсем рано. Но день был длинный, было что вспомнить, не спалось; а когда уже почти отрубился — услышал, что в соседней комнате кто-то плачет. Некоторое время послушал, на случай если кто-нибудь придет ее утешить, но она была очевидно совсем одна. Дело было не моё, будь она хоть домашняя женщина хоть гетера. Веди она себя чуточку шумнее, я бы не стал так внимание обращать; но она изо всех сил старалась приглушить слезы, и это мешало. А народ еще ходил вокруг. Я спустился вниз, нашел слугу и спросил, кто там в комнате. Молодой человек, сказал слуга, из Афин.
Я снова пошел наверх. Поклясться мог, что это женщина; мужской плач, как правило, порезче; но это объясняло и старания скрыть его. Не стал больше колебаться, взял лампу и поцарапался в дверь. Меня не услышали, плач продолжался. Я попробовал щеколду, оказалось открыто, я потихоньку отворил дверь и вошел.
На кровати видны были лишь темные волосы и рука. Однако, сосед мой, потревоженный светом, вскочил и замотался в простыню. Взъерошенное, заплаканное лицо показалось знакомым.
— Извини, — сказал я, — но я афинянин. Никерат, актер-трагик. Говорят, ты из моего города, и ты в беде. Могу помочь?
— Нико! О, Нико!..
Я подошел к кровати. Почти не поверил глазам своим, но они оказались правы:
— Аксиотея! Ради всех богов, что ты тут делаешь?!
Она обрадовалась мне, как потерянный ребенок матери; пожалуй именно в этом качестве я и сел с нею рядом и обнял ее. А о правде догадался еще до того, как она выплеснула свою историю. Все ее друзья были с Дионом; она вспомнила, как это было сидеть домохозяйкой; поругалась с Ластенией, утверждавшей что это безумие, и удрала. Путешествие оказалось ужасным; ее часто принимали за юношу, но она никогда не старалась поддерживать эту роль; и понятия не имела, каково ей будет на корабле. А в море никто не бреется; ее приняли за евнуха, и ей пришлось поддерживать эту версию, на потеху морякам. А когда она, наконец, добралась до Сиракуз, — увидела, как его гонят, словно пса.
Путешествие ее измучило, а здесь всё было страшно. Её пугали солдаты и нищие, молодые пьяницы из винных лавок, вербовщики, заманивавшие ее в свои фракции, и сутенеры, предлагавшие девочек или мальчиков. Она каждую минуту ждала, что ее разоблачат и забьют камнями. Она-то имела в виду, что присоединится к друзьям по Академии, которые с Дионом; надеялась, они будут ее смелостью восхищаться; но в этой дикой стране — не в оливковых рощах — они оказались просто такими же мужчинами, как все: презирали ее за глупость и тяготились обузой; даже стеснялись её. Ну а вдобавок и ушли все, в Леонтины. Она осталась совсем одна.
Я рассказал ей, что видел; сказал что Дион в безопасности…
— Я видела его на Собрании, — перебила она. — Он изменился, Нико. Но что удивительного, с такими людьми?
— Но он и родился среди них. Я думаю, в Сиракузах он должен был их знать. Если бы знал, вряд ли у него получилось бы лучше; но мог бы отказаться заранее. А так получается, что он и его народ — словно персонажи трагедии: сходятся с мыслью о самом лучшем, а в результате уничтожают друг друга, так рождены. И ведь в каждом есть что-то хорошее; но судьба их в том, чтобы никогда этого хорошего друг в друге не найти. В Дионее масса достоинств, но страдал он мало. Здесь только бог мог бы судить по справедливости.
— А есть вообще справедливость под солнцем?
— Знаешь что, вытри-ка глаза, — сказал я. — Ты слишком много прочитала, дорогая моя, прежде чем вокруг оглядеться. Можешь поверить на слово человеку, который был очень беден: добро — оно существует. И по-моему это достаточно доказывает, что боги тоже есть в этом мире, как бы ни был он плох. Иначе просто не объяснить. Но добро — оно как деньги; вот столько есть у города, а больше нету; приходится начинать скромненько и наращивать капитал… А перерасходовать смысла нет: ведь банк лопнет, и рассчитывать станет не на что.
— Дорогой Нико, — она улыбнулась. — Ты здесь, так я и поверить могу…
— Вот так уже лучше. Знаешь, ты никогда прежде меня так не звала. Улыбнись-ка еще разок! Вот мы оба в Сиракузах; времени у нас сколько хочешь; а когда еще выберешься в такую даль? Нельзя же в норке прятаться до самого отъезда. Так что умойся-ка водичкой холодненькой, отдохни… Я хочу, чтобы друг мой ласковый оказал мне честь: завтра пойдем смотреть город. Если кто-нибудь в дверь полезет, — стучи мне в стенку. Ты почему не запиралась?
— Засов кривой. А я боялась жаловаться, чтобы хозяин не смотрел косо.
— Ну ладно, это можешь оставить мне. Сладких снов.
На другое утро я вывел ее на улицу; и мы несколько дней бродили по Сиракузам. Она всегда была худенькая, без особой груди; а в путешествии своем отощала, настолько, что вообще на женщину непохожа стала. Зато стала очень похожа на чрезвычайно интересного юношу, что наши знакомые нам не замедлили показать. Если она краснела, я объяснял, что ее очень строго вырастил отец очень спартанского нрава. Она никогда не заговаривала при старших… А когда мы оставались одни, — начинали хохотать. В поддержку нашей шутки, купил я ей подарочек: брошь с летящим Эросом, по самой последнее моде; и мы повсюду ходили, держась за руки, чтобы соперников отваживать. Имя ей придумали — Аполлодор.
Я показал ей театр и все машины (уборщик оказался очень любезен), и своего золотого леопарда в святилище. Потом пошли мы к воде; посмотреть на Ордиджу и ее катапульты. Такое применение математики ее удивило; хотя, пожалуй, оно и Пифагора должно было удивить. Осадная стена Диона так и стояла незаконченной: с тех пор как он ушел, к ней никто не прикасался. С одного конца грудились кучи грунта и мусора, какие-то бревна… Гарнизон приподнял боковые стены первой воротной башни, чтобы контролировать осадную стену сверху. Я показал Аксиотее, где впадает в море источник Аретузы, под ступенями причала в Ортидже.
— Свежая вода у них всегда будет, — говорю. — А вот с едой дело похуже, скоро должна кончиться. Так что это не надолго.
— Ну да, и вся слава достанется Гераклиту. Это его флот заходит?
— Что они там делают, под самыми катапультами? — удивился я. Но в это время они убрали паруса и пошли на веслах. — А-а! Так это неприятель!
Патрульный корабль мчался по гавани к берегу, словно ошпаренный кот. Народ побежал к кромке воды, закричали все… Я обхватил Аксиотею, чтобы не растолкали.
