— И продолжения не будет?
— Какого продолжения? — Машка по-прежнему не смотрела на него.
— Да так… Дела поделали, теперь разбегаемся — правильно? «Спасибо вам большое» и до свидания.
— Кирилл, я не понимаю…
— Это ничего. Зачем мы теперь тебе нужны? У тебя теперь институт, областной город, книжки, театры, друзья-очкарики.
— Какие очкарики? — Машка чуть оторопела, но Кирилл этого не заметил. Он смотрел на нее и думал: «А что, если сейчас положить руки ей на плечи, прижать к себе, обнять крепко-крепко, найти ее губы… Что будет?»
Он не решился. Он испугался: вдруг эти плечи окажутся твердыми, как дерево, а губы — холодными и неподвижными.
Лучше всего просто уйти. И не унижаться.
— Ладно, пока, — сказал он, отворачиваясь.
— До свидания, Кирилл, — ответила Машка каким-то бесцветным голосом.
«Конечно, — с горечью думал он, уходя. — На кой ляд я ей сдался — чурбан деревенский. Для таких, как я, — полная „навозная академия“ будущих доярок и свинарок. А про Машку нечего было и думать. Не для того она ко мне подходила…»
Он успел пройти шагов десять, как вдруг услышал за спиной какие-то странные звуки. То ли писк, то ли…
Он повернулся — и остолбенел. Машка не ушла. Она стояла и плакала. Причем — в голос, так, что тряслись плечи.
— Ты что? — испуганно проговорил Кирилл, торопливо возвращаясь к ней. — Что с тобой, по дяде Спартаку соскучилась?
— Кирилл… — выговорила наконец она. — Кирилл, я не знаю, как с тобой разговаривать. Ну зачем ты такой?
— Машка, ты что?! — Кирилл по-настоящему испугался.
— Я тебя боюсь, — продолжала рыдать она. — Я иногда думаю, что ты меня презираешь, что смотришь и смеешься надо мной.
— Я — смеюсь?! — изумился Кирилл. — Да когда такое было?
— Всегда! — почти закричала Машка. — Я никогда не могу понять, что у тебя в голове. Ты бываешь такой далекий, ты как будто не веришь мне, как будто еле терпишь меня.
— Нет! — Кирилл был поражен. Он не знал, что может выглядеть таким в глазах Машки. — Честное слово, никогда такого не было.
— Неправда, — прошептала она сквозь слезы. — А что же тогда было?
Кириллу оставалось только пожать плечами.
— Ты понимаешь, что у меня здесь никого больше нет? — Машка закрыла лицо ладонями. — Совсем никого, понимаешь? А когда ты со мной — мне ничего не страшно. Я даже в город не побоюсь уезжать, если буду знать, что ты обо мне думаешь, что ждешь.
Она отняла руки от лица и вдруг посмотрела ясными, почти без слез, глазами.
— Мы ведь не можем просто уезжать или просто приезжать, это слишком грустно. Приезжать нужно к кому-то, чтобы ждать встречи, чтобы радоваться ей. А я? К кому мне здесь приезжать, кроме как на кладбище? Кирилл, пойми же, у меня есть только ты.
«У меня есть только ты…» У Кирилла голова закружилась после этих слов. Он вдруг понял, что давно уже Держит Машкины руки в своих.
— А ты сегодня… — опять появились слезы. — А ты говоришь «пока» и уходишь.
— Ты тоже сказала «пока», — смутился Кирилл.
— Я не знаю, как с тобой говорить… — с отчаянием повторила Машка. — Не знаю.
Кирилл ни о чем уже не думал. Он обнимал Машку, гладил ее волосы и что-то шептал — наверно, какие-то пустяки, просто негромкие и спокойные слова утешения. И Машкины плечи совсем не были твердыми, как он боялся. Наоборот, она прижималась к нему, ее руки держали его так крепко, словно боялись потерять.
— Идем к нам, — сказал он, наконец. — Я не пущу тебя к соседям такую.
— Ничего, — Машка вытерла слезы. — Я сейчас успокоюсь. Иди, Кирилл, все хорошо. Меня тетя Вера сейчас накормит, чаем напоит… Только завтра приходи, ладно?
— Какой разговор!
Кирилл шел по темным улицам, словно летел на крыльях. Добрался до дома, почесал за ухом удивленного Черныша. Наконец вошел.
— Мам, я дома!
* * *
На столе был нормальный домашний ужин: картошка, овощи и лопнувшая в кипятке сарделька. Чувствовалось, что мать взбудоражена, хотя и старалась не подавать вида.
Отец тоже поднялся среди ночи и теперь ходил взад-вперед по кухне, закуривая одну сигарету за другой.
Кирилла не ругали, не укоряли за то, что исчез из дома, оставив родителей в страшном смятении. Отец и мать как-то поняли, что все действительно очень серьезно, раз уж сыну пришлось подвергнуть их такому испытанию. Кроме того, оба верили, что он не мог совершить что-то ужасное.
И вопросов не задавали. Пытались, конечно, но Кирилл это дело очень быстро пресек.
Мать и не настаивала. Ей достаточно было, что ее ребенок сидит дома и уминает ужин, что он здоров и даже, кажется, весел. А значит, ничего страшного быть не может.
Только вот отец все ходил и ходил из угла в. угол, нервничая.
— Пойду, постель сделаю, — сказала мать, покидая кухню.
Отец сел напротив. Он курил, тайком разглядывая сына. Он чувствовал, что в его ребёнке — его малыше, который, кажется, только вчера осваивал трехколесный велосипед — появился стальной стержень. Ребенок стал взрослым человеком, а отец и не заметил.
Он смотрел на Кирилла, как на непрочитанную книгу, хотя недавно, как ему казалось, он видел сына насквозь. Он осознавал, что в жизни сына и в его характере появилось что-то более серьезное, более глубокое и зрелое, чем можно было представить год или месяц назад.
Отцу сейчас остро требовалось о чем-то поговорить с Кириллом, порасспрашивать, узнать — а чем в действительности живет этот крепко сбитый светловолосый-юноша, на которого он почти не обращал внимания последние годы. Но почему-то отец терялся. Он не знал, как вести разговор. Вдруг он спросил:
— Девчонка-то есть у тебя?
Кирилл отставил тарелку, едва заметно улыбнулся, глядя куда-то мимо отца.
— Есть, — кивнул он. Но в глазах явственно отразилось какое-то беспокойство или сомнение, и отец это сразу заметил.
— Чего? — он закурил новую сигарету. — Поругались?
— Нет. Знаешь, она… — Кирилл смутился. — Она не такая, как я. Она книги читает, выучиться хочет. Не знаю, как мы с ней будем…
— Это плохо, если баба умней мужика, — покачал головой отец. Затем исподлобья взглянул на сына. — А ты что? Тебе кто мешает тоже книжки читать?
— Да куда мне… — отмахнулся от этой мысли Кирилл. — Мне в армию сейчас идти.
— И что? Армия — конец жизни? По-моему, у тебя только начало. Чего хочешь, то и сделаешь. На все времени хватит.
— Не знаю, — пожал плечами Кирилл. Он почему-то сейчас видел перед собой праздничный, ярко освещенный зал, множество красивых и уверенных в себе людей в элегантной форме, слышал их смех, голоса. И никак не мог представить, что меньше суток назад он сам был среди этих людей. Машку — видел, а себя нет.
