«Негодяй!»
«Лорд заявил, что, мучительно переживая мою смерть, вызванную, как он утверждал, несчастной случайностью, он пустился в скитания по всему свету — и время обошлось с ним жестоко — на дуэли удар шпаги отнял у него все надежды на продолжение рода — и только тогда, преисполненный отчаяния, он разыскал тебя, убогую замену его настоящему сыну, которого он потерял, — то есть мне».
«Негодяй! Проклятый негодяй!»
«Ты — это соломинка, за которую он ухватился, — продолжал Энгус. — Не сомневаюсь, что он бы меня прикончил — или передал властям, поддайся я хоть на минуту его уверткам. Нет, он признавался только в том, что служило его оправданию, — ни в чем другом — и (знаю сам не по одному поединку, имевшему смертельный исход) я чувствовал, что он при первой возможности бросится на меня, — он жаждал застать меня врасплох — и если погибнуть, то сражаясь, — его распирало от бешеной звериной Силы — и при том ни тени стыда или раскаяния! Но вот наконец в сторожевую башню вступило, повинуясь зову, мое создание — все это время оно, каменно-недвижное, ожидало в наружной тьме — и только тогда на лице моего отца проступило осознание того, что он потерпел поражение, — однако у нас с тобой чувство это выразилось бы совершенно иначе. Нет! в чертах его читался скорее стремительный подъем духа — безграничная и невозмутимая готовность, как если бы он снискал наконец неимоверный успех. Он улыбнулся».
«Я словно своими глазами это вижу!» — воскликнул Али. Он и в самом деле видел отца таким, и это не могло изгладиться у него из памяти.
«Наступила развязка. Тебе известна старинная пословица, что отмщение — это блюдо, которое лучше всего подавать холодным, однако мне почудилось, что теперь, когда жажда мести остыла, я потерял к ней всякий вкус — едва ли не позабыл, чего ради положил на это всю жизнь и почему воображал, что месть меня исцелит — согреет душу, хотя, по правде говоря, она-то и оцепенела от холода!»
«А ты не подумал тогда отступиться — не простить, но хотя бы принять то, что есть, — почесть прежнюю цель достигнутой или неосуществимой?»
«Нет! То, что он сопротивлялся, только больше меня разожгло — он боролся до последнего — вот это и толкало меня довершить начатое! Я сделал то, ради чего пришел, — но не понимал, что, одержав над ним победу и его уничтожив, в него и обратился — стал так же холоден и бессердечен. Теперь я всегда ношу его в себе — не потому только, что отец продолжает жить в сыне, — но в смысле гораздо более страшном».
«Но на теле не осталось никаких следов, — сказал Али. — Ни огнестрельной раны, ни колотой».
«Да, он был задушен, как Антей, — ответил Энгус. — Но не моими руками, и не мною подвешен — хотя сделал это я. И я снял с его пальца перстень с печаткой».
«Я ничего не знал, — удивленно проговорил Али. — Не знал, что кольцо было снято! А что сталось с негром?»
«Тебе-то какая забота?»
«Он избавил меня от тюрьмы — и от худшей участи. Я хотел бы знать о его судьбе».
«Вскоре я положил ему предел. Это все, чего он пожелал бы сам, если бы мог хоть чего-то желать. Не спрашивай о подробностях. Не понимаю, что побудило тебя отправиться к Башне не когда-нибудь, а именно в ту ночь».
«Я тоже не понимаю, — отвечал Али — но плечи его вдруг сотрясла сильнейшая Дрожь — не от ледяного порыва ветра с моря и вообще не от посюстороннего дуновения. — Но объясни же теперь, почему ты посчитал (если это так), что в твоих интересах дать мне свободу — уже после того, как меня застигли в Башне и обвинили в преступлении, совершенном тобою. Ты добился всего, чего хотел: твой враг умер — его единственного (помимо тебя) наследника взяли под стражу по обвинению в убийстве, опровергнуть которое вряд ли было в его силах…»
«Это не моих рук дело».
«Однако все произошло именно так — словно по твоему желанию».
«Миром правит Его Величество Случай. Порой он милостив к нам — безо всякой на то причины».
«После чего, с громадным риском для себя, ты ухитрился меня освободить и — как я догадываюсь — препоручил Контрабандистам, чье судно — я не ошибаюсь? — было тем самым, на котором ты приплыл из Америки, а потом его им продал».
«Да, действительно, это мои давние торговые партнеры: у нас были взаимные обязательства».
«Но зачем тебе это? — вскричал в недоумении Али. — Зачем так обходиться с тем, кого ты считал врагом?»
«Было ли справедливым и сделало ли бы мне честь, позволь я отправить тебя на виселицу? Не воображай, будто я предложил бы взамен себя — полагаю, это выглядело бы чрезмерной щепетильностью, а она меня не соблазняла».
«Да! Но почему, освободив меня, ты стал меня преследовать — терзать — искать моей гибели, отнимать все, что мне дорого — почему довел меня до безумия? Что за выгода тебе…»
«Не допытывайся ни о чем, — произнес Энгус, поднимаясь с песка: голос его столь напомнил Али того, другого, что он замер на месте. — Сделанного не переделать. Тебе кое-что известно — но не все, — о том, какой вред я тебе нанес. Ты не знаешь, что я совершил от твоего имени, — и не узнаешь».
«И какая была тебе в том выгода?»
«Забава. Жизнь нужно чем-то наполнить. Я сын своего отца. Ступай в ад и порасспроси его, почему он поступал так, а не эдак — пускай ответит и за меня. Покончим с вопросами».
«Ты дважды спас мне жизнь, — настаивал Али, — и совершенно напрасно, поскольку мне от нее никакого проку и остаток ее мне не нужен».
«Хоть в этом мы с тобой братья, — отозвался Энгус. Он завернулся в плащ и шагнул к лошади, которая щипала неподалеку морские водоросли. — Давай разойдемся, близится полудень — и нас могут настигнуть».
«Скажи мне только одно — и потом мы расстанемся. Ты отец моего ребенка?»
«Если твоя невеста взошла на брачное ложе нетронутая тобой, — ответил Энгус, взбираясь в седло, — и, как следует предположить, не знала ни одного мужчины, кроме того, кто вызвал ее на rendez-vous, тогда отец — действительно я».
«Ты переслал ей письмо, назначенное для другой».
«Твое письмо! Избранная тобой сводня — круглая дура, ее ничего не стоило подкупить. Когда она показала мне письмо, я пообещал доставить его самолично — что и исполнил».
«Выходит, у меня нет дочери?»
«Она твоя — куда больше, чем моя. На этом ребенке пресекается наш род. Постарайся ее оберечь. А теперь, Брат мой, прощай!»
«Изыди! — бросил Али. — Мы никогда впредь с тобой не увидимся».
«Как знать», — ответил Энгус — но слова его унесло ветром.
Примечания к тринадцатой главе1. медвежонок, что матерью своею не облизан: Слова мстительного горбуна — герцога Глостера в Третьей Части шекспировского «Генриха VI». Отсылка к старинному поверью о том, что медвежата рождаются бесформенными комками, а матери, облизывая, придают им очертания. Как персонаж Байрона, живший в шотландской прибрежной лачуге и занимавшийся самой презренной коммерцией, мог познакомиться с Шекспиром? Вопрос этот остается без ответа — надо полагать, что невероятность приведенных слов оправдывается их редкой уместностью.
