— Ты родился не в этом доме, — начала она, — но едва избежал этой участи. Твой отец хотел, чтобы мать рожала здесь с помощью повитухи, так же, как рожали его самого. Но твоя мать благоразумно настояла, чтобы ее отвезли в роддом. — Деб нежно улыбнулась. — В роду Робинсонов все мужчины — сентиментальные дурни, приверженцы старины. Требовать от кого-то из вас измениться — все равно что просить гору чуть посторониться.
Ты вырос здесь. Это было родовое гнездо. Замок Робинсонов. Родители относились к тебе, как к маленькому принцу. Учти: тебя не баловали. Воспитывали тебя хорошо — ты всегда был вежливый, тактичный, добрый, сердечный. Прелесть, а не ребенок.
Мы выросли вместе. Ты на восемь месяцев старше меня, но мы учились в одном классе, а наши родители были близкими друзьями. Ты вечно вышучивал мою одежду и прически — у моей матери был ужасный вкус, она покупала вещи, которые даже на куклу не наденешь, — а я издевалась над твоим неправильным прикусом.
— У меня был неправильный прикус? — удивился я. Детства я не помнил, а потому считал, что всегда выглядел одинаково. Мне и в голову не приходило, что моя внешность должна была меняться, как и у всех людей, что сегодняшний мужчина, возможно, ничуть не похож на былого мальчика.
— Вообще-то нет, — сообщила она. — Просто зубы чуть выступали — взрослый насчет этого и волноваться бы не стал, — но ты очень переживал. Стоило обозвать тебя «саблезубым тигром», и ты уже ревел.
Мы оба прошли через эту предподростковую стадию, когда чурались друг друга, как огня. Вообще перестали разговаривать. Я общалась с девочками, а ты — с мальчиками. Три-четыре года вообще друг друга не замечали. А потом, в четырнадцать лет вновь открыли друг друга. Твоя девочка тебя бросила и начала ходить с моим бывшим мальчиком. Мы повстречались и начали их ругать, находя утешение в чужих страданиях. Нас сплотили муки, которые мы претерпели от демонов любви, соединили узы горя и отчаяния. Ну знаешь, обычная подростковая мировая скорбь. Ниточка завязалась, и спустя месяц ты стал моим мальчиком.
В семнадцать лет мы устроили помолвку. — Деб передернула плечами, стала качаться чуть быстрее, сморщила нос. — Безумие, конечно, но мы были влюблены друг в друга и хотели сделать вид, будто это навечно. Правда, у нас хватило ума не сочетаться браком. Мы рассудили, что подождем до окончания колледжа. Мы оба считали, что колледж все изменит. Мы поступили в разные колледжи, в разных концах округа, и могли встречаться только по выходным и по праздникам. Как ты мне потом признался, ты думал, что наша помолвка не доживет и до первого Рождества. Потому ты и сделал мне предложение: рассчитывал, что разрыв пройдет легко. Тебе нравилось иметь невесту, но ты даже вообразить себе не мог, что придется выполнить обещание и жениться на мне.
— Нет! — расхохотался я. — Не мог я быть таким бесчувственным чурбаном! Невероятно. Даже в молодости.
— Ой, ты был еще хуже, — засмеялась она, вторя мне. — Ты был храбрым и нахальным. «Завидный жених», — говорила мне мать. Умный, красивый, остряк. Но при этом порядочный. В тебе чувствовалось хорошее воспитание. Умненькие мальчики в этом возрасте обычно бывают несносными, но к тебе это не относилось.
Короче, мы так и не разошлись. На первом курсе мы пробовали друг другу изменять, но из этого ничего не получалось, а при каждой нашей встрече мы влюблялись друг в друга заново. За три года мы разорвали помолвку всего четырежды, и то через несколько дней мирились. Обычно мы проделывали это перед сессией, от нервов. Нет, ты можешь себе это вообразить? Пробыть вместе все студенческие годы? Среди всех наших знакомых мы были единственной парой, которой это удалось. Судьба определенно предназначила нас друг для друга.
Спустя пару месяцев после получения дипломов мы заключили брак и стали мистером и миссис Робинсон. — Она состроила гримасу. — Это был единственный изъян. «Миссис Робинсон» — фу, как у той старухи в песне! Я хотела, чтобы ты сменил фамилию, но ты не согласился. Они даже в газетах насчет этого прошлись, когда напечатали нашу свадебную фотографию. Ой, я была готова придушить Саймона и Гарфункеля. Не могли другую фамилию выбрать? И все же, если это было самое худшее последствие моего брака с тобой, я решила, что в принципе мне еще повезло.
— Наши фото были в газетах? — переспросил я.
— Только в местных. Ну знаешь: они дружили с пеленок, а вчера отпраздновали свадьбу и так далее, и тому подобное.
Среди гостей были такие-то. Желаем счастья. Обычные перлы захолустной прессы.
— А-а. — Я погрузился в мысли о нашей свадьбе. Представил Деб в подвенечном платье, попытался вообразить безоблачное небо и свои гипотетические радостные чувства. Но ничего не вспоминалось. — Наверно, наши родители были счастливы, — заметил я.
— Ты не помнишь? — опечалилась она.
— О чем?
— Твой отец умер, когда тебе было шесть.
Вероятно, это был огромный удар, но поскольку отца я напрочь не помнил, то выслушал эту новость спокойно.
— Вот тогда-то ты и занялся теннисом всерьез.
— Теннисом?
— Ты был отличным теннисистом. Тебя начал учить отец, пока был жив. После его смерти ты весь отдался теннису — на корте ты с головой уходил в игру, забывал о своем горе. Твой отец все время повторял, что ты станешь вторым Боргом, и ты решил в память о нем оправдать его доверие. У тебя был настоящий талант. Ты подумывал стать профессиональным спортсменом, но в итоге выбрал высшее образование. «Теннис — игра для молодых, — говорил ты, — и год от года теннисисты становятся все моложе». Тебя не устраивала профессия, где человек оказывается на пике своих возможностей в двадцать лет от роду. Играть ты не бросил, но лишь в качестве хобби. Ты выиграл массу призов на любительских турнирах.
Я кивнул. Это объясняло мои успехи на корте в городе.
— А моя мать? — спросил я.
— Она умерла, когда ты учился в колледже, на втором курсе. Сердце. Оно у нее давно пошаливало. Потому-то, помимо всего прочего, мы поженились так рано: ты остался совсем один, но с домом, в который мы могли немедленно переехать. Ты не хотел ждать, а я не хотела видеть, как ты страдаешь в ожидании. Неужели ты их совсем не помнишь?
Я мог представить себе лицо матери. В памяти всплывали смутные воспоминания, ноющая боль в груди после вести о ее смерти, но ничего такого, что заставило бы меня в данную минуту окаменеть от горя. Факт смерти матери взволновал меня больше, чем известие об отце, но мать не была для меня реальным человеком. Я не чувствовал этой утраты.
Итак, я покачал головой.
— Практически не помню. Только слова. Мама. Отец. Понятия вместо людей. Значит, мы переехали сюда и счастливо зажили вместе?
— Да. Иногда мы ссорились, из-за крыши — тогда она была покрыта дранкой — и из-за печки, и насчет того, не пора ли сменить окна и двери. Все это потребовало бы огромного труда, а тебе не очень-то хотелось возиться. Не потому, что ты лентяй — просто ты из сентиментальных соображений не желал никаких перемен. — Она сделала глоток из чашки.
