Ему хотелось только уйти, не участвовать во всем этом, остаться одному. Он уже не понимал, что правильно, что нет, он просто смотрел на этого мужчину. Он зачем-то старался представить себе, как Анна вместе с этим мужчиной могла бы пить холодное шампанское в теплой ванне, и не мог. Мужчина выглядел вполне достойно: в черном блейзере, серых брюках и дорогой черной рубашке, по виду – Dolce&Gabbana. Интересно, это Анна ему покупала или он сам?
Полицейский дописывал что-то в своих бумагах. Мужчина наконец очнулся и впервые посмотрел Джону в лицо:
– Значит, вы Джон? Все-таки пришлось встретиться.
Джон почувствовал, как его обдало волной боли, исходящей от человека, которого он видел впервые в жизни. Может ли так быть, что кто-то, кого он совершенно не знает и видит впервые, тоже испытывает боль от утраты Анны? Судя по этой волне боли, Филипп считал, что Анна принадлежала ему… Анна все дальше ускользала от Джона. Вспомнилось, как из Москвы по телефону она однажды рассказывала ему, что съездила на кладбище к родителям, какие там деревья, покой. Его еще поразило тогда, что она упомянула, какое умиротворение испытывает всегда на этом кладбище. Непостижимая женщина. Он никогда уже не сможет поговорить с ней, чтобы понять, а что, собственно, она ждала от жизни, что ценила. Она унесла все свои тайны с собой, как бы банально это ни звучало. Он ничего про нее больше не узнает…
Вошел Евгений.
– Я ходил за сигаретами и принес вам, ребята, кофе. Как тут у вас всё продвигается? Я могу быть чем-нибудь полезен?
Евгений переводил взгляд с одного на другого. Все это было бы смешно, когда бы не было так хрестоматийно трагикомично. Классический треугольник. Только делить некого. Джон прочел это во взгляде Евгения. Накануне тот действительно очень сопереживал Джону, было ясно, что он приехал из Флоренции, чтобы помочь совершенно незнакомому человеку справиться с горем. Джон это оценил. Сейчас Евгений пытался быть практичным и помочь Филиппу поскорее покончить с бумажной волокитой. Джон тут был ни при чем, и ему хотелось уйти. Почему-то он этого не делал, наблюдал за происходящим. Филипп был не в состоянии ни говорить, ни заполнять бумаги. Евгений делал все за него.
Часа через полтора вся троица очутилась в маленьком ресторане, где Филипп и Евгений продолжали говорить об организационных вопросах. В воскресенье все похоронные бюро в городе были закрыты… Джон не мог все это слушать. Он терял Анну в очередной и последний раз. Филипп говорил не переставая, в третий раз рассказывая, как ему позвонили из полиции среди ночи… Как сам перед посадкой в самолет позвонил сыну, но не стал рассказывать всего, сообщив лишь, что мама попала в больницу после серьезной аварии на дороге и что он летит к ней. Сейчас Борис, должно быть, еще спит. Хотелось бы в это, по крайней мере, верить. Но с минуты на минуту он может позвонить, и как он, Филипп, ему скажет… Джон не мог всего этого слышать. Совершенно неожиданно для себя он спросил Филиппа:
– А что она наденет?
– Еще не знаю, – ответил тот. – Но в любом случае это не ваше дело.
– Возможно, но я хотел бы знать.
– Кстати, Джон прав, – сказал практичный Евгений. – Я уверен, что Анна приехала сюда, как всегда, в джинсах. Но не лететь же за ее одеждой в Лондон? Филипп, а в Москве у нее что-нибудь есть?
– Нет, в Москве ничего нет, и это не имеет значения. Что есть сейчас в ее сумке, то и будет.
– Я не знаю, привезла ли она с собой какие-то нарядные вещи, – сказал Джон, неожиданно отчетливо вспомнив, как они с Анной собирались ехать на тусовку на Рублевке. – Но я очень прошу разрешить мне пойти в госпиталь и выбрать из ее сумки наряд для нее.
– У вас есть вообще сердце? – спросил Филипп. – Вы-то здесь при чем?
– Я понимаю, что у вас может быть на этот счет иное мнение, но я просто прошу сделать так. Я знаю, что она хотела бы именно это.
– У вас точно нет сердца.
– Я просто должен быть с ней. Это мой последний день с ней. У вас тоже должно быть сердце. Наверное, есть все-таки причины, по которым я сейчас именно здесь. Подумайте об этом.
– Так, стоп, – сказал Евгений. – По этому пути мы точно никуда не дойдем. Я сейчас поеду в госпиталь за ее вещами и мы вместе с… о, боже, это фарс какой-то. Ребята, простите меня. Это все уже становится выше моих…
– Не надо никуда ехать, – сказал Филипп. – Я забрал ее вещи.
Он сунул руку под скамейку и вытащил Louis Vuitton.
Джона по всему телу полоснуло болью. Сколько раз он видел эту сумку на багажной карусели в Хитроу. И у кровати в их номере в Париже… в их каюте на яхте… посреди номера в «Мариотт-Авроре»… Судя по лицу Филиппа, тот тоже готов был расплакаться. Уже, видимо, не думая о том, что они в ресторане, Филипп расстегнул сумку. Сверху лежала коробочка с драгоценностями и две щетки для волос. Два аккуратно сложенных свитера. Знакомая куртка-плащевка Swiss Army. Синее короткое пальто Chanel. Ее любимые узкие джинсы, тоже Chanel, и черные шелковые брюки Chanel. Белые джинсы, розовые джинсы. Пара белых рубашек. Длинный серый теплый кардиган. Короткий блейзер. Филипп вытащил с самого дна «маленькое черное платье». Джон хорошо помнил это платьице Balenciaga, в котором Анна выглядела особенно изящной и миниатюрной.
– Это именно оно, – против воли вслух сказал Джон. – Если не возражаете, я, пожалуй, пойду. Филипп, я правильно понимаю, что Евгений поселил вас в том же отеле – Best Western? Я приду туда через пару часов.
Джон пошел в центр: какие-то из дорогих ювелирных магазинов должны быть открыты в воскресенье. Вернулся в отель, сел в баре, заказал виски. Вскоре пришли Филипп с Евгением и тоже заказали виски. Внезапно Филипп разрыдался:
– Только что говорил с Борисом, это выше человеческих сил. Он вечером вылетает из Нью-Йорка в Москву. Мой бедный сын. Не знаю, как он сможет через это пройти… – Он уставился на Джона: – Вы не понимаете, что значила для Бориса мать, как он ее боготворил. Вы этого никогда и не поймете. Вы никогда не поймете ничего из того, что натворили. Выскочили из ниоткуда и все вокруг разрушили.
Джон понимал, что рано или поздно что-то подобное должно было произойти. Он не винил Филиппа. Конечно, можно было вести себя и по-другому… Ну уж как есть, так и есть. Но от упоминания Бориса Джона впервые, с тех пор, как началась эта ужасная история, пронзило невыносимое чувство вины. Хотя он-то в чем виноват, – ему хотелось кричать. В том, что оставил Анну одну, когда той надо было принимать главное решение в ее жизни? Точно так же, как он оставил Одри одну, когда той надо было принимать свое важнейшее решение. Он убил однажды собственного ребенка, а теперь позволил матери другого ребенка умереть. Он знал, что больше всего хотел бы встретиться с Борисом и рассказать тому, как его мать была с ним, Джоном, счастлива. А он точно это знал? Джон встал и вышел из бара.
Наутро все собрались в похоронном бюро на короткую церемонию. Все трое принесли цветы и стояли, глядя на Анну, которая осталась для каждого из них неразгаданной загадкой. И её уход, и все события последних дней тому подтверждение.
