каталку, с табличкой в ногах, сообщавшей жирными черными буквами:
МАКМЁРФИ, РЭНДЛ П.
ПОСЛЕОПЕРАЦИОННЫЙ.
А ниже было написано от руки:
ЛОБОТОМИЯ.
Черные вкатили каталку в дневную палату и оставили у стены, рядом с овощами. Мы стояли в ногах каталки, читая табличку, затем посмотрели на другой конец, где на подушке покоилась голова с рыжим вихром, спадавшим на молочно-белое лицо с лиловыми кругами под глазами.
После минуты молчания Скэнлон отвернулся и сплюнул на пол.
— A-а, что эта старая сука пытается нам впарить, к чертям собачьим. Это не он.
— Ничуть не похож, — сказал Мартини.
— За каких дураков она нас держит?
— Хотя они проделали серьезную работу, — сказал Мартини, подходя к голове и показывая, что он имеет в виду. — Видите? И сломанный нос, и лихой шрам на месте. Даже баки.
— Это да, — проворчал Скэнлон, — но какого черта!
Я протолкался через других пациентов и встал рядом с Мартини.
— Да, они могут сделать шрам и сломанный нос, — сказал я. — Но не сам облик. В лице ничего похожего. Какой-то манекен в витрине. Верно, Скэнлон?
Скэнлон снова сплюнул.
— Чертовски верно. Он весь какой-то слишком пустой. Любому ясно.
— Смотрите, — сказал один из пациентов, поднимая простыню, — наколки.
— Да, — сказал я, — наколки они тоже делают. Но вот руки… Руки сделать не сумели. Его руки были болышие!
Остаток дня мы со Скэнлоном и Мартини отпускали шуточки об этом жалком балаганном чучеле, как его назвал Скэнлон, но синяки под глазами постепенно спадали, и я заметил, что все больше ребят шныряет по палате, бросая взгляды на фигуру на каталке. Я смотрел, как они идут будто бы к журнальной стойке или фонтанчику, а сами косятся на это лицо. Смотрел и пытался понять, как бы поступил он сам. И был уверен только в одном: он бы не позволил, чтобы такая кукла с его именем сидела в дневной палате еще двадцать-тридцать лет и Старшая Сестра показывала ее всем как пример того, к чему приводит противостояние системе. В этом я был уверен.
Той ночью я лежал и ждал, пока все не заснут и черные не закончат с обходами. Затем повернул голову на подушке и посмотрел на соседнюю кровать. Я уже несколько часов слушал его дыхание, с тех пор как вкатили каталку и переложили носилки на кровать, слушал, как работают его легкие, то затихая, то снова набирая воздух, и надеялся, что они затихнут навсегда. Но смотреть на него не решался.
Холодная луна лила в окно свет, словно снятое молоко. Я сел на кровати, и моя тень упала поперек его тела, словно разрубив надвое, отделив низ от верха. Отек на лице уменьшился, и глаза были открытыми; они смотрели на луну остекленевшим взглядом, неподвижно и бездумно, напоминая пару чумазых предохранителей. Я приподнялся, чтобы взять подушку, и эти глаза заметили меня и стали следить, как я встаю и приближаюсь к ним.
Большое крепкое тело всеми силами цеплялось за жизнь. Оно долго боролось, не желая отдавать свое, так отчаянно выкручиваясь, что мне пришлось лечь на него во всю длину и прихватить брыкавшиеся ноги своими, пока я вжимал подушку в это лицо. Казалось, я пролежал так несколько дней. Пока тело не затихло. И потом еще раз содрогнулось и обмякло. Тогда я слез с него. Я поднял подушку и увидел в лунном свете, что выражение лица совсем не изменилось, осталось таким же мертвым, каким было. Я опустил ему веки большими пальцами и подержал, пока они не успокоились. После этого я снова лег на свою кровать.
Я лежал какое-то время, натянув на лицо одеяло, и думал, что меня не слышно, но затем услышал шиканье Скэнлона.
— Спокойно, Вождь, — сказал он. — Спокойно. Все путем.
— Заткнись, — прошептал я. — Спи давай.
Какое-то время он молчал, затем снова шикнул и спросил: «Готов»? И я сказал: «Ага».
— Господи, — сказал он, — она узнает. Ты ведь это понимаешь, да? Конечно, никто ничего не докажет — любой мог бы откинуться после такой операции; то и дело случается… Но она, она узнает.
Я ничего не сказал.
— На твоем месте, Вождь, я бы сматывал удочки. Да, сэр. Вот что я тебе скажу. Ты сматываешься, а я скажу, что видел, как он вставал и ходил после этого, и так прикрою тебя. Так будет лучше всего, не думаешь?
— Ага, еще бы, вот так запросто. Просто попрошу их открыть дверь и выпустить меня.
— Нет. Он тебе показал, как надо, если не забыл. В первую же неделю. Помнишь?
Я ничего не ответил, а он ничего больше не сказал, и снова стало тихо. Я полежал еще несколько минут, затем встал и принялся натягивать одежду. Одевшись, я потянулся к тумбочке Макмёрфи, взял кепку и примерил. Она была мне мала, и мне вдруг стало стыдно, что я захотел прихватить ее. Я бросил ее на кровать Скэнлона и вышел из спальни.
— Не парься, браток, — сказал он мне вслед.
Свет луны, сочившийся сквозь сетку на окнах старой душевой, обрисовывал угловатые, внушительные очертания тумбы, так сверкавшей хромовыми ручками и стеклянными датчиками, что я почти слышал, как свет их скоблит. Я сделал глубокий вдох, нагнулся и взялся за рычаги. Подобрал под себя ноги и потянул, чувствуя ступнями шершавую тяжесть. Снова потянул и услышал, как из пола вырываются провода и трубки. Положил тумбу на колени, обхватил одной рукой и взял другой за нижний край. Почувствовал шеей и головой холодный хром. Затем встал спиной к окну, крутанулся и послал тумбу по инерции в сетку, с треском вылетевшую наружу. Осколки стекла в лунном свете сверкнули, словно чистая холодная вода, крестившая спящую землю. Я перевел дыхание и подумал было вернуться и позвать с собой Скэнлона и еще несколько человек, но услышал каучуковый топот бегущих санитаров и, не мешкая, забрался на раму и выпрыгнул в лунную ночь.
Я бежал по траве туда, куда когда-то ушел пес, в сторону шоссе. Помню, я бежал огромными скачками, надолго замирая в воздухе, прежде чем снова касался земли. Я чувствовал, словно лечу. Свободный. Я понимал, что никто особо не будет искать сбежавшего психа, а Скэнлон уладит все вопросы насчет трупа, так что мне не было нужды нестись сломя голову. Но я не останавливался. Я пробежал несколько
