нее в горле влажно захрипело, и Клим закричал от этого жуткого звука, уже поняв, что больше не может ее испугать.
Она доверчиво обмякла в его руках, не сумевших защитить ее и даже не приласкавших так, как этого обоим хотелось. Воздух сгущался, застревая в горле, и все резче пах кровью, будто у Клима тоже вздувались на губах красные пузыри. Он сглатывал их, а они надувались снова и снова, мешая дышать.
«Почему я жив?! – кричал в нем от горя каждый нерв. – Зачем я жив?»
Осторожно опустив Зинино тело, Клим поднял валявшийся рядом нож и почти вслепую, пытаясь сморгнуть пелену, пошел к Ивану. И не подумав отступать, тот хмуро бросил:
– Ну-ну, не дури. Ты ведь не оставишь ее детей круглыми сиротами… Они тебе понравились. Нет, ты этого не сделаешь. Но ты должен был схватиться за нож! Бессмысленный порыв… Это как раз в вашем духе… Я все рассчитал правильно. Все-таки я гениальный режиссер! Господин доктор…
Тяжело дыша, Клим остановился посреди сцены, с трудом понимая, где находится и что должен делать. Он помнил только, что его жизнь кончилась, и удивлялся тому, как ему по-прежнему больно. Улавливая отдельные слова, он слышал, что Иван взволнованно кричит кому-то по телефону о совершенном убийстве и четко произносит его, Клима, имя. И просит выслать наряд милиции, ведь преступник все еще вооружен и явно опасен…
Клим слышал все это, но не понимал, думая лишь о том, что не догадался сказать Зине: тот сон был вовсе не сном. Это было предсказание судьбы… Недаром это слово было написано на всех углах. Их будущей судьбы из будущей жизни, где все случится так, как ему увиделось: и старая береза, вся в наростах чаги, и длинные косы, и он в ней… Клим уже знал: чтобы прийти к этому, ему предстоит долго-долго брести беспросветным коридором жизни, разбиваясь в кровь о каждый выступ, потому что тоска всегда бывает сложена на славу. Но он знал и то, что в конце каждого коридора бывает выход, и даже сейчас не сомневался, что заставит себя дойти. Чтобы увидеть березу и дымчатые косы…
Отбросив липкий нож, он вернулся к Зине и тяжело осел рядом.
– Я обещал унести тебя в сказочную страну… Я унесу тебя.
Руки у него дрожали, и в голове было мутно и мягко, будто она заполнилась одной лишь кровью. Но сил все же хватило на то, чтобы поднять Зину и прижать к груди. Он не забывал, что Иван следит за ним, но это было неважно… Все на свете было теперь неважно. Как они и предполагали…
Клим осторожно спустился со сцены, поддерживая сгибом локтя Зинину голову, чтобы она не откидывалась. Он шел, не оглядываясь и не останавливаясь, уверенный, что Иван его не остановит. Теперь уже нет…
– Теперь он тебя не отберет, – прошептал он, прижавшись щекой к мокрому красному пятну. Потом посмотрел на него и опять сказал вслух: – А я ждал, что твой желтый цвет сменится зеленым… Как та трава… Как листья… А он вспыхнул очередным запретом… В этой жизни ничего нельзя, милая… Ничего. Даже чуточку счастья человеку нельзя получить перед старостью. Прости, милая… Я всего лишь человек.
Он вынес ее на воздух, куда Зина однажды позвала его. Когда-то… Несколько дней назад…
«Вся моя жизнь вместилась в несколько дней», – Клим вдруг заплакал в голос, взвыл, запрокинув голову, но не испугался этого и не устыдился.
– За что?! – закричал он, желая только одного – выплеснуть горлом оставшуюся в нем жизнь. – Ну за что? Это же не я их выпустил!
Остальные звуки ушли из мира следом за Зиной. По крайней мере, Клим их не слышал. Он шел навстречу лесу, который пытался отступить, избежать встречи с человеком, что нес ему свое горе и кричал от боли, превращаясь в зверя, у которого нет никаких мыслей, нет памяти, нет надежд. Осыпавшаяся черемуха сиротливо глядела им вслед, но Клим ее не заметил. Он видел только бор, что начинался за дворцом, и старые качели, на которые нельзя было садиться. И помнил: на земле нет другого места, где они могут укрыться. Деревья метались вокруг смазанными зелеными полукружьями, обманчиво светясь тем разрешающим все цветом, который теперь уже был ни к чему.
Наконец в его сознании совпали картинки – искомая и найденная. Прижав Зину еще крепче, потому что теперь он делал это более осознанно, Клим огляделся и нашел, что это место очень похоже на то, до которого он все равно не смог бы ее донести. Кругом росли березы, а овраг, на другом берегу которого светилась еще не облетевшая черемуха, напоминал змеиный лог.
– Все у нас не до конца совпало с тем сном…
Он осторожно положил Зину так, чтоб ее голова была чуть приподнята, и лег рядом, ощутив и тепло травы, и запах прогретой хвои тех сосен, которые хоть и потеснились, пропустив березы вперед, но совсем уходить не собирались. Клима обрадовало, что чувства вернулись, ведь теперь он мог оценить, хорошее ли выбрал место.
– Здесь красиво, – сказал он, придирчиво оглядевшись, как сделала Зина в его сне. – Но я все равно ничего не вижу, кроме тебя…
Но жизнь, протестуя, привлекла его взгляд к двум кузнечикам, один из которых был чуть поменьше другого. «Это их поляна любви», – догадался Клим и сказал об этом Зине. Вспугнутая звуком его голоса, самка метнулась в сторону и слилась с густой зеленью.
– Беги же за ней! – вырвалось у Клима. – Ну что ж ты, глупый… Ты тоже… упустил время. Теперь уж поздно…
Слезы жгли ему глаза, и он перестал видеть осиротевшего кузнечика, который так и сидел рядом с Зининой рукой, оцепенев от горя.
– Мы будем ждать, – вслепую шепнул ему Клим и, больно надавливая, вытер глаза. – Они должны к нам вернуться… Если нет, то какой смысл во всем остальном?
Он посмотрел на Зинино лицо, которое было так спокойно, будто она пыталась сказать ему: «Ну конечно, я вернусь! О чем ты говоришь! Сейчас просто не наше время…»
Погладив ее неподвижную щеку, Клим тихо проговорил, касаясь губами прохладной мочки уха:
– Давай останемся здесь… Это немного не то место… Но это неважно! Мы будем жить здесь долго и счастливо, как ты обещала. И у нас родятся дети… Много-много, целая труппа. И у них будут шоколадные, блестящие от радости глаза. Ведь ты передашь им с молоком свою радость. Ты – радость. Моя единственная радость… Другой у меня и не было…
