она служила бессловесным, искусным выражением власти и личности.
Одному Богу известно, что сказал бы Фарахи, если бы увидел его.
Теперь ты веришь в иноземного бога? Ты бросил свою семью, свой народ? Отверг свое богатство и свою ответственность?
Фарахи не был склонен к излишествам, но его «пышность» заключалась в манере держаться и одеваться при дворе. Он восседал молчаливо и отрешенно, облаченный в древние фамильные реликвии, подпитывая легенду о короле-чародее – надменном и неприкосновенном, всевидящем, всезнающем.
Но Фарахи не был колдуном. Ему приходилось убеждать людей с помощью фокусов и загадочности, потому что это единственное, что у него было. Но Кейл не притворялся. Эта мысль все еще заставляла его сердце биться чаще – эта абсурдная, невероятная правда.
Всего лишь год назад он и представить себе не мог, что будет парить в небе, проходить сквозь стены, говорить с людьми на больших расстояниях или черпать энергию из небес или земли, чтобы сокрушать и разить мир, аки бог.
В глубине сердца он знал или, по крайней мере, чувствовал: это чрезмерно для одного человека. Это слишком большая власть без каких-либо объяснений или правил, кроме тех, которые Кейл открыл сам. И что произойдет, если он переместит эти источающие энергию нити в далеком небе? Обречет ли он один народ на гибель, чтобы спасти другой? Станет ли кто-нибудь платить такую цену?
Он рассмеялся, потому что если бы озвучил эти мысли в Нандзу, Оско отвесил бы ему пинка, но смех не принес с собой утешения. Его одиночество затмевало все утехи дружбы. Это не Оско имел такую мощь, не он взвалит на себя ношу сделанного и несделанного. Это Кейл. И только Кейл.
Он понадеялся, что в одном мезанский воин прав – что чувство вины, смирение и стыд бесполезны. Львы их наверняка не испытывают, подумал он. Но возможно, людям следует иметь лучшие примеры для подражания.
Он встал и, взяв мыло в форме рыбы, сбросил свою рясу, чтоб смыть с нее грязь и кровь водой из золотого таза.
– Я веду слугу, – сказал почти смущенным тоном Асна.
– Нет, – Кейл оглянулся и успокаивающе улыбнулся, затем, напевая мелодию из своего детства, принялся намыливать одежду, нагой, как в день своего рождения. Он решил, что иногда Оско бывал прав насчет власти.
Власть означала, что ему, по крайней мере, не нужно извиняться за правильные поступки, за элементарные вещи. Он решил, что если сумеет выжить и станет королем, то будет сам стирать свою одежду и опорожнять свой ночной горшок, и какая разница, что думают другие люди, ведь в конце-то концов он мог разорвать их на части с помощью воздуха.
Закончив «стирку», он надел мокрую рясу обратно, зная, что скоро все промокнут, и это в любом случае ничего не меняло. Он попросил у служителя простую еду – рисовую кашу и суп, а еще рыбы, если она у них есть. Впервые за последние дни он ел с аппетитом и в хорошем настроении, глядя из окна на огни Кецры и растущие толпы людей, выходящих на улицы.
– Пора, – сказал он Асне, вставая и засовывая руки в манжеты, как это сделал Амит, когда они встретились. Мне тебя не хватает, «Мастер Асан», подумал он, и хотел бы я, чтобы ты стоял рядом со мной этим вечером.
Но его путь больше не лежал рядом со старыми, мудрыми учеными в поисках истины и гармонии. Теперь его со всех сторон окружали молодые воины.
Он улыбнулся Оско, чтобы дать понять, что не сердится. Он хотел, чтобы его друг понял: Кейл его не осуждает, потому что не вправе судить кого-либо. Я ничто, подумал он, и ты тоже. Все мы – пыль на ветру, и однажды нас унесет прочь, и мы будем спать в горах и морях.
Они вместе спустились к причалам, проходя через оживленный, но притихший внутренний двор, где сотни торговцев глазели на них и перешептывались. Мезаниты в полном снаряжении расчистили путь, выставив руки и щиты, чтобы аккуратно, но твердо оттеснять зевак в стороны.
– Это он, это принц!
Многие показывали пальцами и вытягивали шеи, стараясь заглянуть за спины стражей.
Кейл улыбнулся и поклонился нескольким из них, но в основном продолжал идти, стремясь поскорее закончить спектакль и дать этим людям то, в чем они отчаянно нуждались. Я буду королем малых дел, подумал он радостно, и эти земли оросит бог великих свершений, не я.
Луна освещала им дорогу – почти полная, примерно в неделе от Матохи, времени праздника в Шри-Коне. Кейл вспомнил кутеж со своими братьями по флоту, когда они пили и объедались в «Огнях и небе», а затем о свидании с Лани, и о прощании, которое в действительности оказалось началом.
Оско посоветовал бы ему забить на подобные мысли и быть бесстрашным, Андо посоветовал бы ему сжечь их и жить настоящим. Но Кейл позволил чувствам нахлынуть и сдавить ему горло. Если любовь и радость не достойны воспоминания, то значит, не достойно ничто.
Он подумал и о всех других юных влюбленных с разбитыми сердцами, о детях, умирающих от болезней и голода, о своей прежней жизни в комфорте и богатстве, которых он не заслужил, и о долгом времени благоденствия и красоты. Как бы ему хотелось разделить эти дни с голодающими, лишенными надежды людьми, смотрящими на него с верой в глазах, как будто бы он мог все это изменить.
Я бы изменил, попытался он сказать, я бы отдал все это, если бы это помогло, но это не поможет, и я не могу.
Он почувствовал слезы на щеках и осознал: его отец пришел бы в ужас. Он чувствовал растерянность и смущение Оско, но еще отчетливее ощущал нити жара и горестей людей в толпе, расступающихся и тянущихся к нему с полумертвыми детьми на руках, надеясь, что у него есть власть исцелить, изменить ситуацию, даровать им спасение.
Он протягивал руки, игнорируя свою охрану, чтобы дотронуться до опухолей или рубцовой хвори, жалея, что не может высосать их подобно яду и развеять страдание по ветру. Он молчал, потому что у него перехватило горло. Он обхватывал щеки ладонями, улыбался и проводил руками по спинам стариков, согбенным тяжелой работой. «Я всего лишь человек», – хотел он сказать, но не мог, да и возможно, если кому-то помогает наличие веры, то какой в этом вред?
Продвижение было медленным, но уверенным, каждый шаг вел вниз, к пляжу и трибуне, на которую должен был подняться Кейл. Десять тысяч выживших
