наследия в институтах, праве и культуре, тогда как бывшие метрополии, столкнувшись с фактом миграционных движений, обрели в новых рамках часть прежней колониальной проблематики». Итак, прогнозирует французский профессор: «Бывший Запад сделается в ХХI в. местом конвергенции диаспор всего мира, что определенно станет источником его обогащения благодаря коммерческим потокам, которые будут сопровождать этот процесс, тогда как бывшие колонии зачастую окажутся заложниками проблем этнической однородности и культурной идентичности (authenticité)»[880].
Иммиграция. «Право почвы»
Анализ современных проблем иммиграции в «постколониальном» ключе, сквозь призму колониального наследия, и даже как затянувшийся во времени «колониальный разрыв», – распространенная в науке и прессе современной Франции тенденция. Другое направление – изучение «натурализации», обретения иммигрантами французского гражданства с точки зрения исторических особенностей государственного строительства Франции.
Идеология французской натурализации с конца ХIХ в., когда страна стала объектом массовой иммиграции, формировалась в противопоставлении принципа проживания принципу происхождения – jus soli и jus sanguinis. Традиционным для Франции принято считать первый принцип: парижский парламент ввел его во французское право еще в 1515 г. Независимо от происхождения родителей рождение во Франции давало возможность наследовать имущество при условии проживания на территории королевства[881].
В истории Франции случались отклонения от этого принципа: так Гражданский кодекс 1804 г. («Кодекс Наполеона») устанавливал, что французом является тот, кто рожден от отца-француза. Спустя полвека эта норма jus sanguinis была упразднена, закон 1851 г. заменил ее «двойным правом почвы»: ребенок, родившийся во Франции от родившегося во Франции иностранца, иными словами, внук иммигранта, становился французом. Новая норма и была утверждена законом 1889 г., принятым в период подъема иммиграции и обосновавшим, по выражению историка-политолога Патрика Вейля, «республиканское применение права почвы»[882].
Именно при Третьей республике «право почвы» из юридической нормы сделалось культурной ценностью и произошло это в противопоставлении имперскому праву объединенной Германии, использовавшей jus sanguinis для собирания соплеменников, Volksdeutche, из всех стран, где бы они ни проживали. Мишле еще в 1840-х годах, сопоставляя две страны, говорил: «Франция не является расой, как Германия. Франция – это нация»[883]. В этих словах еще не было одиозного для Германии смысла, поскольку сам термин «раса» был тождествен понятию «народ». Положение изменилось после поражения 1870 г. и аннексии Эльзаса и Лотарингии, которую Германия обосновывала преобладанием Volksdeutche в этих провинциях.
Французы были уверены, что, как выразился Эрнест Ренан, в случае референдума «огромное большинство эльзасского народа высказалось бы за то, чтобы остаться вместе с Францией». «Говорят о французском праве, о германском праве, – писал он своему немецкому корреспонденту. – …Наша политика – это политика прав наций, ваша – политика рас. Мы считаем, что наша лучше. Деление человечества на расы крайне предосудительно. Помимо того, что оно основано на научной ошибке и очень немногие страны отличаются подлинной чистотой расы, оно может привести только к истребительным войнам, зоологическим войнам, аналогичным тем, в которых различные виды грызунов или хищников ведут борьбу за свое существование»[884].
Приведенные выше суждения Клемансо или Лиоте отчетливо свидетельствуют, что идеология пангерманизма все больше ассоциировалась во Франции с расизмом. Имперская политика натурализации, отмечает Вейль, очень удачно укладывалась в эту схему: «В общественном мнении Франции возникла отныне связь между Германией, этнической или расовой концепцией нации и jus sanguinis. Быть за jus sanguinis означало быть расистом на немецкий манер, и этот республиканский дискурс надолго дискредитировал сторонников jus sanguinis во Франции». Не имело значения, что подлинно расистская интерпретация «права крови» была применена лишь в законах Третьего Рейха, касавшихся лишения германского гражданства евреев (она и была воспринята законодательством Виши относительно «денатурализации» евреев)[885].
Нацистская практика геноцида явилась окончательным приговором «праву крови». Когда в 1977 г. Жискар д’Эстен, будучи президентом, поставил вопрос о возвращении на родину 500 тыс. выходцев из бывших колоний, главным образом алжирцев, не имевших французского гражданства, и провозгласил в обоснование нового курса, что «французом можно быть только по крови», он сослался на Гражданский кодекс 1804 г. «Нет, ответили ему левые, “кровь – это Виши; французом делает почва – вот республиканский принцип”». Оппоненты левых, впрочем, тоже находили, что ответить, утверждая, что принцип «почвы» восторжествовал при Третьей республике в силу чисто прагматических и конъюнктурных соображений – «потребностей комплектования армии прежде всего»[886].
Конечно, подобные соображения имели место. Падение рождаемости во Франции внушало дополнительный страх перед Германией, переживавшей, наряду с экономическим, демографический подъем. Оборонная патетика сделала свое дело при прохождении в Палате депутатов Закона 1889 г. Все же никакие конъюнктурно-прагматические соображения не могли заслонить основополагающее значение республиканского принципа национальной консолидации, которая виделась сквозь призму культурной ассимиляции.
Как же сложилась своеобразная юридическая норма «двойного права почвы»? Предполагалось, что в течение двух поколений иммигрант интегрируется во французское общество, или, как говорили сторонники закона, отпрыск иммигрантского происхождения, живя во Франции среди школьных друзей или товарищей по работе, «мало помалу проникнется нашей цивилизацией», по мере взросления его «абсорбция французскими идеями усилится» и вместе со становлением личности вкусы и предпочтения семьи будут оказывать на него все меньше влияния[887]. Очевидно, «абсорбция» иммигрантов мыслилась как их социализация, и по мере становления республиканской системы образования все больше места отводилось школе.
Насколько обоснованными оказались эти надежды? «Французский котел», безусловно, действовал, но весьма своеобразно и далеко не так эффективно, как это долгое время представляли. И потому суждение о торжестве «национальной однородности» все более переосмысливается как один из республиканских «мифов»[888]. Ассимиляция носила принудительный характер. Пришельцы, как показывает автор специального исследования Жерар Нуарьель, должны были во что бы то ни стало избавиться от своей «мечености»: социальная дискриминация и бытовая ксенофобия побуждали их активно перенимать манеры и обычаи французов, избавляться от акцента и традиционных привычек. Типичным сделалось изменение фамилий и имен с приближением к французским огласовкам или попросту их замена на французские.
Добившиеся успеха стремились не раскрывать свое происхождение, избегали поддерживать родственные связи или связи с родиной кого-либо из их нефранцузских родителей. Яркий пример – Эмиль Золя. Впрочем, у знаменитого писателя, сына француженки и итальянца, ставшего классиком французской литературы, были и особые причины. Инициировав общественную кампанию в защиту Дрейфуса и включившись в жестокую политическую борьбу с ультраправыми националистами (см. гл. 3), Золя мог опасаться, что его итальянское происхождение будет использовано последними против «дрейфусаров».
Очевидно, ксенофобия «работала» на ассимиляцию; однако у этой «работы» была и оборотная сторона. Ксенофобия и дискриминация побуждали иммигрантов замыкаться среди «своих» – по месту работы или по месту жительства. Распространялись различные формы «этнического бизнеса», возникали жилые кварталы из иммигрантов определенного происхождения. Еще в период Третьей
