сиюминутно, чтобы понравиться отцу. Это желание нравиться он все еще ощущал и в себе, и в Дане. Они оба по-прежнему страшно боялись разочаровать друг друга. Беда в том, что Назару разочаровать его было несравнимо легче. И потому он говорил о чем угодно, слушал что угодно, впервые так близко оказавшись рядом с этим удивительным детским миром, который, оказывается, все еще помнил сам. Не все в нем жизнь испоганила, что-то осталось, иначе как бы он так легко понимал Даню? И оставалось благодарить небеса за погоду — осень была теплая, солнечная и сухая. И все дни, проводимые в лесу, ему казалось, навсегда останутся в памяти их обоих — Шамрая и Брагинца.
Да, фамилию мальчику не изменили. Наверное, уже и не изменят — нахрена сыну вековое родовое говно? Назара даже все еще не узаконили как отца, он на птичьих правах, о чем без конца талдычил его адвокат. Но и это Наз решил твердо: он никогда в жизни не оспорит права Миланы на первенство принятия решений. Будет рядом, будет с Даней, но будет так, как они сами ему разрешат. И Милана, и их сын. На большее рассчитывать он не посмеет. Все эти мысли приходили к нему постепенно, по мере того, как он наблюдал за мальчишкой, трындевшим по вечерам с мамой, которую беззаветно любил, в бесконечном рассказе о том, что он сегодня видел, что его удивило, и что «вот они с папой…»
Это довольное «мы с папой» давало ему надежду на то, что хоть что-то не зря, пусть не ему это удалось, пусть не он это справился. Но бог знает, что хорошего он совершил, где старушку через дорогу перевел, раз у него есть Даня. И Милана. Несмотря ни на что — будет всегда. Вот в этом мальчике запечатленная.
В то утро, буквально за день до отъезда, пришли первые ощутимые холода. Он выполз из палатки рано, включил горелку, чтобы заварить им с Данькой чаю, а потом, недолго думая, принялся разводить костер. Свежо, а так будет где греться. Их палатка стояла в стороне ото всех остальных, потому шум от кемпинга не долетал. Да и некому пока было шуметь. Шесть утра, рано. Птицы где-то в кронах чирикают, рассказывают ему о том, кем он был и кем уже никогда не станет. А потому только и остается, что готовить завтрак сыну — у мальчика еще шансы есть.
Чайник у него был здоровенный, половину бригады напоить можно. Пахнул этот чай на природе божественно — и Назару вспоминался вечер, когда он, чтобы побыть с Миланой едва ли не впервые, затеял барбекю в саду, и после ухода Стаха тоже заваривал ей чай на мангале, на вишневых ветках. Она тогда улыбнулась и сказала, что чай у него сонный, а он тот вкус всю жизнь помнит. Сегодняшний был совершенно другой, но тоже ароматный. А помножить это на запах хлеба, как в детстве, наколотого на ветку и обжаренного над пламенем, так и вовсе — разве же тут удержишься?
Даня не смог. Выполз, едва первая партия хлебцев была готова, и Назар занялся сосисками.
— Проснулся? — улыбнулся он сыну. — Умываться сейчас будешь или сначала пожуешь?
Данька поежился, пряча руки в карманах куртки, и устроился на раскладном стульчике рядом с огнем.
— Холодно, — выдал он, насуплено поглядывая по сторонам.
— Грейся, — Назар сунул ему в руки термокружку. — Если совсем туго, обогреватель включим. Главное сейчас сопли не подхватить, а то завтра домой.
— Ну да, — согласился отпрыск, отпивая чаю, — мама потом до лета никуда не выпустит, — некоторое время Данька разглядывал содержимое кружки, а потом резко поднял глаза на отца и выпалил: — Ты меня стесняешься?
Назар, в это время колдовавший над хот-догами по-лесному, обернулся к сыну и удивлённо вскинул брови.
— Чего?
Вывод, который сделал Даня после возвращения матери из Италии, заключался в том, что родители все-таки поссорились. Что бы там отец ни собирался сделать, отправляясь в Милан, видимо, в его планы не входило поменять семью. В смысле, начать жить с ними, как втайне надеялся Даня. Поэтому мама на папу обиделась, и теперь все снова стало сложно, как было в самом начале. Из этого вытекало следующее умозаключение, которое тревожило Даньку — отец стыдится, что у него есть еще один ребенок. Иначе почему он ни разу не приводил его в свой дом? Боится, что Данька может выкинуть какой-нибудь фортель? Так он не станет. В конце концов, он с самого детства знает, что он не единственный у отца. Привык. Нет, было бы здорово, если бы папа жил с ним и с мамой. Но и познакомиться с сестрой или братом Данька был бы не против. И готов подружиться.
Он вздохнул, что взрослым приходится объяснять элементарные вещи, и деловито проговорил:
— Ну мне кажется, что уже можно было бы меня познакомить с твоей семьей. А ты даже ни разу не сказал мне, брат у меня или сестра. Тот ребенок тоже не знает обо мне? И жена твоя не знает.
Пальцы опалило огнем. Назар даже не почувствовал. Ошалело смотрел на Данилу и переваривал то, что мальчик выложил ему сейчас, будто бы ничего такого в этом не было. Для Дани не было, а для Назара — будто небо с землей местами поменялись, а он среди них потерялся, не понимал, то ли на голову встать, то ли оставаться как есть уже.
Язык отняло, но сын смотрел на него так, что надо было что-то отвечать. Что-то, мать его, надо…
— Нет у меня жены, — медленно проговорил он, контролируя каждый звук, в то время как в ушах зашумело.
«Займись своей Анькой».
Анькой, бляха?!
— Даня, у меня нет никакой жены, — повторил он так, будто этим что-то доказывал.
— Совсем? — удивился сын.
— Никогда не было… — Назар мотнул головой, а потом только дошло, что про ребенка Данила знает… что-то знает точно, иначе бы не говорил. Получается, и Милана знает? Бред какой-то! Он наконец отвел руку от огня, соображая краем сознания, что останутся волдыри, и медленно приблизился к мальчику: — У меня есть еще один сын. Но я никогда не был женат на его матери… ты…
