одно время наладила отрывать всюду, где их нащупает. Потом растерянно скажет: «Это не я, это они сами…»
Женщина-врач, терапевт, осмотрев ее, сказала, что сердце у старушки «как у семнадцатилетней».
Порою Мария Ивановна как будто сознавала свое положение. «Господи! — восклицала она. — Зачем я живу и ничего не делаю? Когда же я буду как человек-то? Скорей бы уж конец…» — «Что вы, Мария Ивановна, какой конец?» — «Какие концы бывают».
Еще не так давно она часу не сидела праздно, все старалась дочери помочь: то картошку чистит, то выбирает соринки из крупы, то ложкой помешивает на плите кашу. Увы, все эти занятия постепенно отпали. От огня и ножа пришлось ее держать подальше. Летом на даче, чтобы чем-то ее занять, усадили у окна террасы считать, сколько леек воды выльют на грядки. Счет ей подсказывали, она сбивалась, а вечером похвасталась, что «сегодня работала, очень устала: мы поливали огород» За помнила, значит.
И вот уже не стало милой Марии Ивановны. Последние месяцы жизни старушка провела с дочерью и зятем на даче. Недели за две до кончины были у нее приступы агрессивности, она вдруг принималась с несвойственной ей быстротой ходить по участку без видимой цели, — откуда только силы брались! Кончилось тем, что упала на землю. Подняли ее, уложили в постель возле раскрытого окна. Так она лежала, не вставая больше. Ничем, по-видимому, не страдала, заметна была только сильная слабость. Заговариваться, путаться в речах перестала, говорила немного лишь по поводу своих надобностей, осмысленно. Много спала.
С дочерью и зятем у нее уговор был, что похоронят ее по православному обряду. Видя, что мать слабеет, Ариша спросила: не позвать ли священника? Мария Ивановна сказала: «Зачем? Не надо». То ли не думала о смерти, то ли по другой причине ответила так, осталось тайной.
Вечером ее спросили: не мешает ли ей заснуть свет, не потушить ли лампу? Она отвечала: «Потушите». Больше от нее уже не услышали ни слова, утром не проснулась, хотя все еще дышала. Приехавший врач «скорой помощи» сказал, что жить ей осталось самое большое сутки-двое. Она и суток не прожила, скончалась к вечеру, не приходя в сознание. Диагноз был — инсульт, кровоизлияние в мозг.
Все говорило за то, что смерти своей она не почувствовала.
Ночь перед похоронами Ариша посвятила приготовлению, с помощью деревенских соседок, стола для поминок. Справить заказанные в церкви соседнего села заупокойные службы приехал на собственном «москвиче» священник, проживавший в Москве. Служить заутреню рано, до света, ему помогала просвирня, совмещающая обязанности дьякона и псаломщика. Для Пересветова, оказавшегося в этот ранний час единственным посторонним лицом в храме, это было внове, раньше женщины к православной службе не допускались. Соскучившись слушать их заунывный дуэт (обещанный девичий хор, по словам просвирни, ушел «за грибами»), он обратился к батюшке с вопросом: не будет ли кощунством, если он, неверующий атеист и коммунист, подпоет им слова молитв, знакомые ему с далекого детства? Священник отвечал: «Пожалуйста».
К началу обедни заказной автобус привез из Москвы родственников покойной; импровизированный церковный хор пополнился голосами двух племянниц Марии Ивановны. С тем же автобусом перевезли гроб с ее телом на деревенское кладбище, где батюшка с просвирней отслужили панихиду, а после похорон приняли участие вместе с соседями и родственниками умершей в поминальном застолье.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Узнав от Варевцева день открытия семинара в Харькове, Пересветов съездил в кассу предварительной продажи и, отстояв в очереди, купил билет на вечерний поезд. Дмитрий Сергеевич выехал в Харьков днем раньше; его жена по телефону посоветовала Пересветову позвонить известному психологу, академику: он выезжает, кажется, сегодня, с тем же вечерним поездом. Перспектива побеседовать в дороге с одним из главных докладчиков соблазняла. Сын академика ответил по телефону, что отец приедет на Курский вокзал прямо из института; никто из домашних его не провожает, номер вагона они не знают. Он, вероятно, перед отходом поезда будет прогуливаться на платформе.
— Как его узнать?.. Он в коричневой кожанке. Да вы его узнаете по шевелюре. — В голосе сына почувствовалась улыбка.
В пассажирской сутолоке на платформе Пересветов без особого труда отыскал глазами представительную фигуру в темно-коричневом замшевом полупальто с меховым воротником, с копной седеющих волос вместо шапки.
На лице ученого выделялись, точно наклеенные, седые брови необыкновенной густоты. «Этот портретик прибережем для повести», — с внутренней усмешкой подумал Пересветов, вспоминая практику бунинского Арсеньева. Подойдя, он отрекомендовался и объяснил, что в повести намеревается затронуть тему о школьных экспериментах.
— Что вам даст присутствие на семинаре? — услышал он в ответ. — Скучать будете. Мы едем толковать о вещах сугубо теоретических.
— Писать я собираюсь, конечно, о людях, — возразил Константин, да ведь как о них писать, не зная, чем они занимаются?
— Ну что же, поезжайте, послушайте.
Пересветов сказал, что читал кое-что из педагогической литературы и не думает, чтобы ему предстояло скучать. Разговора, на который он рассчитывал, однако, не вышло, ехали они в разных вагонах.
Утром на платформе вокзала в Харькове Константин увидел, как встречавшие академика брали из его рук толстый портфель. Один из харьковчан узнал писателя по портретам в книгах; о его приезде Варевцев предупредил.
В вестибюле гостиницы «Харьков», куда гостей доставили на такси, за те полчаса, пока выписывали квитанции на номера (перед барьером толпилось до сотни командированных на различные совещания и съезды), Пересветов успел перемолвиться с одним из руководителей экспериментальной школьной лаборатории, профессором математики.
— Не первый год мы существуем уже не на птичьих правах, как это было вначале, — говорил он писателю. — Давно оформлены решениями президиума Академии педнаук и соответствующих организаций в Харькове, а все еще пребываем как бы на задворках Приезжал недавно из Москвы замминистра просвещения, мы надеялись ознакомить его с нашей работой: все-таки у нас снимался учебный фильм и так далее. Говорят, про нас он спрашивал, но в облоно решили иначе: «Что мы вас повезем какой-то сарай показывать?» И повезли в превосходно оборудованную среднюю школу номер один, лучшую в Харькове. А к нам он ни ногой.
В очередях у барьера об интересах участников семинара хлопотала интеллигентного вида красивая девушка с черными кудряшками.
— Это наша Элечка, — пояснил он, — одна из лаборанток, преподавательница русского языка.
— Ваш номер на четвертом этаже, — сказала она писателю, возвращая его паспорт с вложенной в него квитанцией. — Вы извините, пожалуйста, одиночных номеров у них не осталось. Ничего, если вы поживете вдвоем с одним из наших товарищей?
— Конечно, отчего же!
В номере
