нем, — произнес мулла строго.
Ибрахим досадливо наморщился:
— Об этом я тоже не говорю. Я твержу вам другое: почему улем, к которому обращаются жители городов, в разрешении спорных дел не пользуется четкими и упорядоченными статьями шариата и не имеет ни определенного места, ни времени для всякого рода судебных дел? Право пользоваться его печатью принадлежит разным лицам. Да и сам он может сегодня у себя дома вручить постановление, скрепленное его печатью, одной из враждующих сторон, предположим истцу, а два дня спустя в мечети где-нибудь в михрабе[223] между двумя молитвами приложить печать к совершенно противоположному решению и вручить его ответчику. Так что светский суд лишь посмеется над этим решением. И еще я спрашиваю вас: отчего это чиновничьи должности и государственные посты передаются по наследству? Разве допустимо, чтобы человек без всяких способностей, лишь потому, что отец его был судьей, становился обладателем судейской должности? Или же какой-нибудь зеленый юнец восемнадцати лет от роду, не знающий еще, где право, где лево, назначался генералом только потому, что умер его отец, имевший этот чин? Ведь все это связано с правами народа, правами моих соотечественников, и все эти права попраны!
— Дорогой ага, по вашему выходит, что наши улемы вообще должны удалиться от дел, — сказал на это мулла.
— Упаси бог! — воскликнул Ибрахим. — Я не принадлежу к числу государственных и чиновных особ, и мое мнение не имеет никакого значения. Но мой горячий патриотизм не позволяет мне сидеть спокойно среди собравшихся людей и молчать, когда говорят заведомо несправедливые и вздорные вещи. Влиятельные люди говорят, а к словам их мы должны прислушиваться, что сегодня у нас не осталось законов, которые хранили бы в себе все предписания аллаха. Даже когда дело доходит до суда святейшего имама — да продлит аллах его радость! — и тогда судебные решения основываются лишь на доводах рассудка и традиционных обычаях. Более всего мы нуждаемся в ревностных блюстителях законов и предписаний шариата. Перво-наперво надобно сыскать их, а путь к этому может быть такой: верховный улем, приказ коего не подлежит обсуждению, созывает совет улемов нации. Этот совет определяет, сообразно с размерами области и количеством населения, сколько улемов необходимо в ту или иную область для наблюдения за выполнением судебных решений и для защиты прав граждан. Затем нужно выбрать и назначить в каждую область тех улемов, которые в исполнении всех надлежащих дел уже засвидетельствовали свое превосходство в благочестии и религиозности, в образованности и преданности постановлениям шариата, а также в красноречии и в приятности изложения. Необходимо также, чтобы из недр богословских арабских книг было извлечено все, что касается прав, купли и продажи, торговли и прочего. Эти извлечения должны быть просто и доступно переведены на персидский язык и напечатаны. Чтобы, прочтя их, каждый мог до какой-то степени быть осведомленным в своих правах. Вот тогда каждое постановление, которое исходит от справедливого судьи области, само по себе вступает в силу. Ведь и прежде, в былые времена предводители ислама кратко записывали на кусках кожи или кости[224] наиболее важные решения и рассылали их повсеместно, чтобы с ними могли ознакомиться люди даже в самых отдаленных углах. Святой закон Мухаммада с самого начала был чист от всякого рода уловок и хитростей и не нес в себе ни малейшей примеси непонятной таинственности и фокусничания. Какие только беды не терпел сей святой законодатель — да будут мои тело и душа жертвой за его чистый закон! — чтобы укрепить основы шариата. Какие только тяготы не вынес он от своих противников и каким только нападкам не подвергся, и все во имя того, чтобы его последователям было легко и просто разрешать всякие судебные дела. Как не горевать о таком положении, когда улемы искажают предписания святейшего шариата разного рода коварными и хитроумными толкованиями, да еще они именуют все эти уловки и козни божественным законом! Разве не сам творец был мудрым законодателем для всего сущего? Разве истинная премудрость заключается вот в этих четырех газах[225] полотна, и мы должны почитать ученым и повиноваться всякому, кто намотал их себе в виде чалмы на голову? Тот, кто сел на престол богословия, должен быть учен, набожен и религиозен и во всем быть достойным сего высокого сана.
Тут ваш покорный слуга, т. е. я, вмешавшись в разговор, сказал Ибрахим-беку:
— Ваши убеждения проистекают от вашего бесмысленного национального фанатизма. Нет никакой нужды перечислять недостатки людей прямо им в глаза, откровенничать насчет всяких мерзких их дел и критиковать поголовно всех, и великого, и малого. Этим вы лишь без всякой причины наживете себе множество врагов, и они всячески будут избегать общения и бесед с вами. Посему не омрачайте свою жизнь и попридержите в ножнах клинок своего языка! «Иди, — как говорят, — тем путем, каким следуют все путники».
— Уважаемый хозяин, — заметил на это Ибрахим, — прежде всего вы сами знаете, что никто не гневается и никто не враждует со мной из-за моих слов. И я сам стремлюсь быть со всеми в самых мирных отношениях. К подобным разговорам подстрекает меня лишь неутоленное чувство национальной гордости и скорбь за мою родину. Всякий, кто видит подобные безобразия и не говорит о них прямо, недостоин носить имя патриота! Разве я могу со своими убеждениями стать в один ряд с людьми, отмахивающимися фразой: «Мое дело — сторона...», с людьми, которых я не раз осыпал проклятиями и подвергал уничижению на страницах моего дневника? Разве я могу присоединиться к группе этих недальновидных людей? Если бы пятьдесят лет тому назад все мои соотечественники, презрев корыстные и личные расчеты, прямо назвали бы плохое плохим, а хорошее хорошим, то сегодня многие непотребные дела были бы выправлены. Наш несчастный народ не зависел бы от злой воли любого губернатора или начальника полиции, а безграмотные школьные ахунды не были бы законодателями нашей жизни. Не ясно ли, что если среди какого- нибудь народа или племени, склонного к разврату и постыдным порокам, не нашлось бы разумных людей, которые не могли бы молча наблюдать это зло, то порок распространился бы вскоре на весь народ? Что этот народ в данном случае стал бы мишенью для стрел насмешек чужестранцев и лишился бы всякого уважения как в своих собственных глазах, так и в глазах посторонних? Поэтому святой долг мудрецов и ученых каждого народа не только строго следить за пороками и
