На другой день после сего, брат ездил к графу Орлову, чтобы объяснить ему причины, побудившие меня посетить великого князя, вопреки предпринятому мною намерению ни у кого не быть. Орлов уже знал о том, что я был у его высочества; вероятно, он и прежде знал, что я зван к великому князю. Он тотчас сказал брату Михайле:
– А брат твой был у Михаила Павловича?
– Был, – отвечал Михайла; – это случилось совсем неожиданно: брат хотел определить сына одного из своих сослуживцев и был приглашен Михаилом Павловичем к себе; но свидание их было нечастное, а публичное, – прибавил брат Михайла в успокоение Орлова.
– Да зачем же он ко мне не обратился? – сказал Орлов: – Я бы ему определил молодого человека, куда бы он захотел.
– Так как его назначили в артиллерийское училище, и что часть сия исключительно зависит от Михаила Павловича, то брат и обратился к нему, – сказал Михайла.
– Это так, – отвечал Орлов. – Я все пересказал государю, – продолжал он, – что слышал от брата твоего, но что государь на это сказал, Орлов не объяснил, поручив только Михайле сказать мне, что наследник меня очень любит, давая сим понять, что не государевым пользуюсь я расположением.
За сим Орлов поручил Михайле пожелать мне доброго пути и уверить меня в своей всегдашней готовности в пользу мою.
Так ли это было, кто поверит? Передал ли Орлов слова государю, никто не узнает; что государь на то сказал, также остается в неизвестности, и самая искренность Орлова кажется мне подвержена сомнению: по всем действиям его можно думать, что он не забыл и никогда не забудет поездки моей в Египет и похода Турцию, коих все почести отнесены были к его лицу, но слава народная осталась на моей стороне.
После сего я еще отвез визитную карточку к военному министру, избрав на то время, в которое я был уверен не застать его дома; ибо не хотел видеть его. Анреп спрашивал меня, был ли я у военного министра, что, по-видимому, его много занимало: он после спросил министра, знает ли он, что я к нему заезжал, но Чернышев утвердительно сказал ему, что я не был у него…
Во время пребывания моего в Петербурге я два раза заезжал к князю Петру Михайловичу Волконскому, которого мне очень хотелось видеть по давнишнему служению моему под его начальством. Добрый и хороший человек этот всегда принимал во мне участие, но я не заставал его дома.
В разговорах моих с князем Владимиром Долгоруким коснулись мы однажды положения моего.
Он с доброжелательством решился мне однажды сказать, что полагает причину нерасположения ко мне государя во всеобщем участии, которое во мне принимали.
– Что же мне делать? – сказал я. – Вот уже восьмой год, как я живу безвыездно в деревне и никому не показываюсь; приехал сюда однажды по семейным надобностям и не могу же не принимать дружески родных своих и старых сослуживцев.
Князь Владимир Долгорукий также сказывал мне, что государь никогда не имел намерения назначить Герштенцвейга главнокомандующим в Грузии, а что за ним посылали в поселения с намерением дать ему 5-й корпус, коего командир Лидерс был болен; что Герштенцвейг ездил к государю в Гатчину, и когда государь увидел, что он человек больной, то тотчас и отпустил его без всякого предложения.
Между посетителями моими часто навещал меня капитан 1-го ранга Лутковский, занимающий должность старого дядьки при великом князе Константине Николаевиче, человек давно мне знакомый и преданный; он занимал при мне должность штаб-офицера на Босфоре[125]. Не имею сомнения, что, по сближению его с царской фамилией, ему часто доводилось говорить обо мне с членами оной, а может быть, и с самим государем. Не желая поставить его в затруднительное положение, я никогда не спрашивал его о том, что он знал по моим отношениям с двором; но он уверял, что Константин Николаевич, равно как и наследник, предупреждены в мою пользу.
Я не упустил, однако же, случая рассказать, кому только можно было последний разговор мой с графом Орловым, дабы не переиначили речей и действий моих в Петербурге, что легко могло произойти от людей, всего менее дорожащих правдой, и коим самая грубая ложь обратилась в привычку.
Сказывали мне в Петербурге, что наследник несколько раз представлял государю о необходимости послать меня в Грузию и что государь, вышедши однажды из терпения, отвечал ему, что если он еще раз ему обо мне заикнется, то он его самого пошлет в Грузию.
Довольно странно также, что фельдмаршал Паскевич стал находить меня одного только способным к исправлению дел на Кавказе. Известие сие было доставлено в Петербург бывшим адъютантом фельдмаршала Болховским, недавно приехавшим из Варшавы. В какой степени верно известие сие, как и сказание о разговоре наследника с государем, того не знаю.
Мне остается, наконец, еще упомянуть о посещении, мне сделанном Генерального штаба подполковником Иваниным, которого я едва знал. На смотру под Белой Церковью в 1835 году он был подпоручиком артиллерии и, будучи прикомандирован к Генеральному штабу, находился на маневрах при мне, когда я занимал место начальника Главного штаба при государе. Государь велел мне послать приказание свое генералу Кайсарову. В передаче ли утратили настоящий смысл приказания, Иванин ли дурно понял оное, или Кайсаров не так сделал, как надобно было, только государь остался недоволен исполнением. Кайсарову тогда жестоко досталось; но помнится мне, что и Иванин был арестован. Затем Иванин был переведен в Оренбургский корпус, как он мне ныне говорил, по собственному своему желанию, был переведен в Генеральный штаб и находился в звании обер-квартирмейстера при Перовском во время несчастной экспедиции его в Хиву[126]. Ныне Иванин, коего я имени не помнил и которого в лицо не знаю, явился ко мне с извинениями в неудовольствии, которое я, может быть, тогда получил через него, в чем он себя находил невинно виноватым, и желал оправдаться; но этот приступ служил только предлогом, чтобы познакомиться со мною. В том предположении, что сведения об экспедиции Перовского могли меня занимать, Иванин предложил передать мне все, что он знал по сему делу. Без сомнения, я охотно принял его предложение, и он с картой и запиской в руках сообщил мне все подробности сего неудачного поиска.
Охотно бы остался я еще несколько времени в Петербурге, где я приятно проводил время, но дела мне там более никакого не оставалось; между тем я спешил возвратиться домой, да и в Москве предстояли мне занятия по делам опеки и пр., хотя скучные, но неизбежные, а потому не откладывал я выезда своего.
Около 22 января отправился я из Петербурга в Москву. Мне было время надуматься дорогой о многоразличных встречах, случившихся со мной в кратковременное пребывание мое в столице; но до сих пор не могу еще сделать правильно и утвердительно заключения о положении моем относительно к государю и всему двору.
