761
Начало 90-х, мне шестнадцать лет. Я сбегаю из дома, пробую пороки на вкус. Но имею романтическую страсть – красавицу Машку – сирену, от голоса которой все во мне трепещет. Машка же снисходительно дружит со мной, но не воспринимает как мужчину, в свою очередь грезит об автогонщиках. И вот я, отчаянно маскирующий свой трепет бравадой и самоуверенностью, заявляю:
– Да что автогонщики? Я их знаю как облупленных. Нет для меня секретов в их мотивах и поступках. Могу хоть пьесу о них написать. В стихах.
– Пьесу? – насмешливо переспрашивает Машка. – Ты уже писал пьесы? Много написал?
– Да я… Да мне… Хочешь, за ночь напишу на спор? Настоящую пьесу, в три акта, с двумя антрактами, – выпаливаю я, не написавший к тому моменту ничего, кроме положенных школьных сочинений и пары десятков подростковых стишков.
– Договорились. На спор.
– А что мне будет, если выиграю?
– Покажешь завтра утром пьесу про автогонщиков – я тебя поцелую. По-настоящему.
Поцелуй. Вот это была ценность в начале 90-х. Как-то, не сговариваясь, все понимали, что поцелуй – ключ. И если ты получил его, ты сможешь войти и дальше получить все что захочешь. Так что ставки были – выше некуда.
Наступила ночь. Я приготовил две тетрадки в клеточку по тридцать две страницы в каждой и две авторучки на всякий случай. Я заготовил кофе и бинты. Не знаю, зачем бинты. Да и кофе был не очень нужен – адреналин клокотал внутри, как вулканическая лава. Меня лихорадило. Мысли в голове истерично распихивали друг друга, и ни на одной я не мог сосредоточиться. Первую строчку я вымучивал полтора часа. Авторучка выпиливала зигзаги каракулей по ужасно чистому листу. Потом еще час не мог придумать рифму на слово «бампер». Капли пота обращали вымученное в кляксы. Ну что я мог знать об автогонщиках? Что я вообще мог знать о мотивах и поступках взрослых людей? А о драматургии? О поэзии? Ни-че-го. И вдруг – чудо. Необъяснимое и непостижимое. Будто незримый гонщик стал водить моей рукой. Стихи полились сами, я почти не задумывался. В них были смысл, и опыт, и драматизм. Характеры героев вылепились помимо моей воли, герои ожили, я сам стал им сопереживать. У меня подскочила температура, я весь горел, рука строчила так, что немела каждые несколько минут, и я отдыхал, делая школьное упражнение «мы писали, мы писали, наши пальчики устали…». Я не понимал ничего из того, что приходило мне в голову, но на бумаге – все складывалось. Там была цельная картина, там был мир. Живой и пульсирующий.
В десять часов утра я стоял перед Машкиной дверью с двумя тетрадками, все листы в которых были исписаны моим почерком, но вряд ли – мной. Я получил свой поцелуй. И затем получал еще не раз.