В последнее время на этот район обратили свое профессиональное внимание археологи, особенно сэр Мортимер Уилер и Фр. Жервез Мэтью. Ну а для простого туриста тут просто рай.
На пустынном острове лежит почти неуловимый и неустранимый налет роскоши. Луга с редкими козами и крохотными коровами, поляны среди цветущих деревьев, наполняющих парной воздух благоуханием, как в оранжереях Ротшильда, придают ему сходство с парком; мелькают и перекликаются яркие птицы, как в вольерах у Хэквуда[227]. В памяти смутно всплывают «Алкеевы строфы» Теннисона, когда видишь «его тенистое очарованье». На Килве не услышишь «ручьев Эдема торопливый говор», не пройдешься под «сводом кипарисов»; но строки: «благоуханный остров среди волн» и «в вечерних небесах пальмы шепчутся стройные» точны и могли бы быть написаны здесь.
Постройки тянутся вдоль северного берега острова и обращены на Килва-Масоко. Самая заметная, она же последняя по времени возведения — это арабский форт восемнадцатого века, построенный на остатках фундамента португальского форта в месте, где, возможно, стоял еще более ранний форт, поскольку отсюда лучше всего защищать гавань. Столь же древние на вид резные деревянные ворота в действительности датируются 1807 годом. Когда-то вдоль морского берега шла длинная дамба, но ее разрушил прибой; на противоположной стороне уцелели стены с башнями, но они находятся в разной степени обветшалости; в центре крепости стоит дворец султана, длина его узких комнат определялась размером имевшихся деревянных балок. Остались следы красной краски и лепнины. Вне стен форта стоит маленькая мечеть с куполом и другая, намного больше, называющаяся «Пятничная мечеть». Средневековые постройки с куполом — очень большая редкость в Восточной Африке. Куполы и минареты были увенчаны шарами, покрытыми синей глазурью. Позади этих мечетей находится кладбище, еще одна мечеть, еще укрепления, громадный резервуар для воды и остатки множества строений неопределенного назначения. Единственная работающая мечеть, которая обслуживает несколько рыбацких семей, ныне живущих здесь, больше похожа на жалкий сарай.
Самая важная тут фигура — почти столетний дервиш, к которому комиссар отвел меня познакомиться. Он выглядел как чернокожий Дед Мороз. Основное его имущество — огромная резная кровать, которую жаждет заполучить музей в Дар-эс-Саламе. Тем утром он лежал не в ней, а в низком кресле и не мог подняться при нашем приходе, однако ухаживала за ним хорошенькая юная женщина, почти девочка, с ребенком, отцом которого, как старик с гордостью заверил нас, был он. Одно время я полагал, что дервиши занимаются тем, что или крутятся, как волчок, или нарушают английский порядок, но с тех пор посмотрел, что пишут о них в энциклопедии, и узнал, что значение слова настолько широко, что становится почти бессмысленным; они могут быть ортодоксальны, пантеистичны, мистичны, политичны, аскетичны, оргиастичны, магичны, экстатичны; они также могут быть членами общин, живущих по суровым правилам, или отшельниками, странниками, нищими, учеными, членами секты «возрожденцев» — да почти кем угодно.
Пока комиссар и дервиш обменивались любезностями на кисуахили[228], я обратил внимание на висящую над головой старика фотографию в рамке — король Георг VI, — с дарственной надписью бывшего губернатора, который от имени его высочества благодарил «за ценные услуги, оказанные им своей стране и народу, а также британскому правительству в распространении мусульманской религии». Странный дар от поборника христианства.
Прощаясь с нами, добродушный старик вытащил из-за пазухи куриное яйцо и протянул мне. Днем супруга комиссара давала на веранде урок шитья нескольким туземным девочкам бомы.
25 февраля. Поездка в Килва-Кивиндже — хорошо спланированный, хорошо расположенный, живописный, приходящий в упадок городок. Среди жителей нет европейцев. Иногда в свою контору наведывается англичанин, закупающий здесь мангровую кору. Собственно, он был моим спутником в самолете из Дар-эс-Салама, куда и возвратился со мной следующим рейсом. Судья, старик суахилец, сидит в старом здании немецкого суда. В маленькой ветхой немецкой больнице индийские врачи с иронией демонстрируют скудное оборудование. Несколько юношей сидят на корточках на своих крылечках и играют на деньги в какую-то бесконечную и непонятную игру, быстро и внимательно бросая орешки на доску с отверстиями. В городке не уцелело ни одно ремесло, только женщины еще плетут очень простенькие циновки из травы; древним искусством резьбы по дереву занимается единственный человек, да и тот неумеха. Есть несколько индийских бакалейных лавок и симпатичный маленький рынок, где торгуют рыбой и овощами. Мясо купить почти невозможно; отсюда и моя замороженная баранья нога. Решение переместить бому в Масоко было ошибочным, о чем потом очень сожалели. Все, у кого имеется какое-то дело в управлении, должны идти пешком почти сорок миль. Думаю, в районе нет ни одного колесного средства передвижения, которое принадлежало бы частному лицу. Комиссар с супругой знали тут каждого, и их с радостью и без церемоний принимали в любом доме. Позже он по собственной инициативе восстановил дамбу, защитив таким образом место для прогулок вдоль моря — традиция, которой дорожит арабская община.
26 февраля. Утром прилетел самолет, чтобы переправить меня обратно в Дар-эс-Салам. В нем был свежий номер «Ист-Эфрикен стандард», в котором сообщалось: «Этой ночью в Дар-эс-Салам из Солсбери прилетел епископ Нью-Йорка Гомер Э. Томлинсон, самозванный «властитель мира». Сегодня он должен провозгласить себя королем Танганьики. В десять утра он собирается покинуть отель «Новая Африка», два часа погулять по городу, а в полдень возложить на себя корону в каком-нибудь подходящем месте».
Я увидел в этом показательное подтверждение того, о чем писал Эрик Розенталь в «Звездно-полосатом флаге в Африке» и что соблазнило меня слетать в Дар-эс-Салам.
Мы приземлились в одиннадцать часов. Мистер Томпсон встретил меня на аэродроме. О посягательстве епископа Гомера Э. Томлинсона на власть он ничего не слышал. Мы ездили по улицам, ища его, наводя о нем справки. Никто не видел, чтобы он ходил по городу. В полдень мы подъехали к отелю «Новая Африка». Этот главный отель города расположен близ Клуба и отделен от моря небольшим общественным парком и памятником жертвам войны. В жаркий тропический полдень тут никого не было, кроме полудюжины полицейских да двух репортеров. Они ждали епископа, и мы присоединились к ним в редкой тени.
Я ожидал увидеть красочную фигуру из Гарлема. Вместо этого из дверей отеля вскоре появился пожилой белый, одетый в синее кимоно. Он был один, без свиты, и нагружен вещами. Не заметно было, что он рассчитывал на восторженную встречу. С решительным и сосредоточенным видом, как священник, направляющийся к алтарю служить мессу, епископ потащился под слепящим солнцем в парк, раскрыл складной стульчик и уселся. Полицейские, оба репортера, мистер Томпсон и я собрались вокруг него. Появился представитель местной радиостанции с магнитофоном. Епископ не обратил на него никакого внимания и принялся раскладывать свое имущество, словно уличный проповедник или, скорее, фокусник: Библию, корону, легкую и дешевую на вид, флаг, не звездно-полосатый американский — где ты, тень Розенталя? — а какой-то неведомый и простенький — собственного изобретения, синий с белыми звездами, и, наконец нечто, похожее на спущенный воздушный шарик. Его складной стул отдаленно напоминал королевский трон, будучи красно-золотого цвета и украшен кисточками. Он покрыл голову флагом, словно собирался вздремнуть. Потом громко дунул в шарик, который оказался надувным пластиковым глобусом. Епископ дул изо всех сил, но, видно, где-то в глобусе был прокол и он принял форму сморщенного яблока, а не круглого шара: Дунув еще несколько раз, епископ понял тщетность своих усилий и положил его у ног на землю. Потом снял с головы флаг и заговорил спокойным гнусавым голосом, обращаясь к нам.
