У подножия заросшего холма стояли в ряд белые одноэтажные домики, оранжерея, еще два строения без окон, и были разбиты небольшие сады. Они выглядели как миниатюра поселка, если б не трехметровая стальная ограда вокруг с табличками, предупреждающими о высоком напряжении. В центре – решетчатая калитка, снаружи – охрана.
Они остановились за периметром. Йенс увидел несколько человек, которые сидели на освещенной веранде одного из домиков.
Они были одеты в свободную одежду, как люди, находящиеся в отпуске; сидели за столом, возможно, играли в карты…
Альфонсо повернулся с переднего сиденья.
– Узнаёшь их? – спросил он, кивая на веранду.
Несмотря на приличное расстояние, Йенс узнал, по крайней мере, одного из них.
– Эрнст Лундваль, – ответил он.
– Верно, – сказал Альфонсо. – Двое других – Кристиан Ханке и Роланд Генц.
Сын и правая рука Ральфа Ханке.
Дон Игнасио собирал людей. Так же, как зверей в загонах. Йенс и Лотар теперь тоже стали предметами коллекции. Картина ясна. Альфонсо с доном Игнасио имели в своем распоряжении нужных людей, чтобы получить контроль над желаемыми сферами бизнеса, который вели Ханке и Гусман. Возможно, над всеми… Потому что их сыновья были у Альфонсо и Игнасио.
Йенс взглянул на Лотара. Он сидел рядом и ничем не выдавал своего отношения к происходящему.
– Вы не будете здесь жить. Вы – гости большого дома, – сказал Альфонсо.
– Что это значит? – спросил Йенс.
– Что мы начнем с лучшего. Если станешь вести себя хорошо, Йенс, и будешь сговорчив… Ну ты понял. Тогда Лотару здесь будет сносно.
66
Стокгольм
Томми вез Монику в инвалидной коляске. В тот день было холодно. Она смотрела на неизменно красивую природу. Несмотря на серость и тусклость, Моника все равно любовалась тем, что видела.
Она перестала разговаривать с Томми. Он думал, что из-за болезни. Но Моника могла говорить, иногда даже очень хорошо. Однако она никогда больше не будет с ним разговаривать. Она так решила. И вот именно тогда Томми начал с ней по-настоящему общаться. Их прогулки, как эта, стали невыносимыми. Он вез ее коляску перед собой и раскрывал одну отвратительную тайну за другой. Словно от этого ему становилось легче, и в этом заключалась функция Моники. Истории были частично закамуфлированы, но она все равно понимала истинный смысл. Томми – убийца, неоднократно совершавший преступления и с искаженной прямотой, умными словами и детской психологией их оправдывавший. Все время он напоминал ей, что делал это ради нее, чтобы она выздоровела.
Он был так болен, ее Томми… Он не мог даже оказать ей маленькую услугу не говорить так, не класть на нее груз вины.
– А помнишь Данию? Это был лучший отпуск. Девочкам понравилось. Они обожали тот берег и рестораны. Вот куда мы снова поедем. Будем жить в том же месте, должно быть так же здорово.
Он говорил так убежденно, будто каждая его мысль была истиной. Моника даже не помнила Данию.
Она знала, что Томми никогда больше ни в чем ей не поможет, а уж чтобы толкнуть ее на другой берег – тем более. Самое главное ее желание, о котором она попросила супруга после целой жизни у него в подчинении. Томми будет помогать лишь самому себе, снова и снова, с силой вращения, медленно затягивающей его в центр собственной самодовольной и искаженной вселенной.
А ей ничего не остается, как молиться за него, много и долго молиться, слабо надеясь, что однажды он возьмется за ум и выстрелит себе в голову.
67
Прага
Кеннет Вессман показал свой дипломатический паспорт пограничнику в аэропорту Вацлава Гавела в Праге и получил большой деревянный ящик от шведской дипломатической миссии в Колумбии.
Ящик погрузили в транспортный автомобиль.
За рулем сидел Майлз, Кеннет сел в машину. Они отъехали от таможни. Но вместо того, чтобы ехать в сторону города, они повернули за угол здания и проехали чуть-чуть, пока из темноты не показался крупный мужчина в рубашке.
Михаил дернул задние двери и залез внутрь.
– Чертовски холодно, – сказал он, дрожа.
Они быстро поехали прочь, Майлз перелез назад и помог Асмарову открыть ящик. Крышка поддалась.
В ящике сидел Альберт, поджав под себя ноги.
– Меня зовут Майлз Ингмарссон, – сказал Майлз, протягивая руку вниз в ящик.
– Меня зовут Альберт Бринкман, – сказал Альберт, пожимая ладонь Майлза.
* * *
Она лежала в кровати и слышала, как открылась дверь; слышала голос Майлза и ответы Альберта. Потом звук резиновых колес по деревянному полу квартиры. Коляска Альберта.
Он появился у нее в комнате. Они посмотрели друг на друга. Альберт был похож на себя, но что-то неуловимое в нем изменилось. Что-то во взгляде.
По щекам у нее потекли слезы. Она взяла его за руку, наклонилась к нему. И несмотря на боль от раны, смогла обнять его. Она держала его близко к себе, но он казался далеким.
– Привет, мама, – сказал Альберт.
– Привет, родной.
Две недели спустя
Стокгольм / Прага
Когда Томми открыл дверь, в доме было тихо. Он прошел по коридору в гостиную. В глаза бросалась чистота, как будто кто-то сделал уборку.
– Есть кто? – осторожно окликнул он.
На кухне, у стола, в коляске сидела Моника: голова свесилась набок, мертвые глаза широко открыты, руки безжизненно висят. На столе – стакан с водой и открытая баночка с лекарствами.
Томми стоял не шевелясь. Лучи вечернего солнца падали на нее. Пасторальная безмятежность. Он сделал несколько осторожных шагов. Взял стул, заметив, что старается не шуметь, будто боится потревожить ее дух, который, как он точно знал, еще здесь, на кухне. И сел рядом с Моникой.
Ее ладонь была холодной, но он держал ее в своей, стараясь согреть.
– Моника, – прошептал Томми.
Он поделился с ней частью своей тайны во время их прогулок. Не целиком, но в малых дозах. Ему стало лучше. Он надеялся, что ей это тоже что-то дало – доверие, может быть… Но прежде всего это помогло ему. А теперь она исчезнет… Или она уже исчезла? Она нужна ему… как человек, который несет его вину.
Исповедь, покаяние…
Томми подробно рассказал своей мертвой супруге, как он стрелял, душил, убивал людей из своего окружения; о своей способности самопознания и самоконтроля, ведь он сам смог бросить пить. Потом все пошло́ само собой. Томми говорил о своем взгляде на жизнь. Он говорил правду, она сама выходила из него, и ему это нравилось. Вселяло уверенность, что все, сделанное им, было правильным, что он был вынужден идти по проторенному пути.
