«Конечно, это обозначает богоизбранность русских, но — в отличие от евреев — не исключительную, не по крови, потому что точно таким же, в принципе, был, насколько мы можем себе представить, этногенез англичан, французов, болгар, поляков, — всех народов, родившихся вследствие христианизации их стран. Здесь опять можно воспользоваться словами митрополита Илариона: “Христианыихъ же спасение благо и щедро, простирался на вся края земленыа (…) Вера бо благодетьная по всей земли простреся и до нашего языка рукааго доиде. (…) И уже не идолослужителе зовемся, нъ Христиании, не еще безнадежници, нъ уповающее въ жизнь вечную”. Войдя в духовный мир страны как ориентир культуры, Вечность и в этом случае, как и во всех ему подобных, принялась сплавлять пестрейший конгломерат “неслиянных” племен воедино. В таких случаях, несомненно, происходит то, что Л.Н. Гумилев назвал пассионарным толчком — энергетическим импульсом, «приводящим к возникновению новых этнических систем”».
«Сутью содержания всех богослужебных книг и находящихся в них произведений при всем их жанровом разнообразии всегда является Вечность-в-настоящем. Но что заслуживает внимания в богослужебных произведениях, написанных на Руси в XI–XII вв., это хорошо различимая в них “прошлостная” составляющая: наряду с культивируемой Вечностью там присутствует, хотя и на втором плане, культивируемое Прошлое. Это мы видим и в первой известной нам русской церковной проповеди — в уже цитированном “Слове о Законе и Благодати” митрополита Илариона: наряду с историософией — разъяснением того, что иудейский Закон и славянское язычество уступили на Руси место христианской благодати, — особое внимание Иларион сосредоточивает на ипостаси-личности Иисуса Христа, показывая, что в ней — как и доказывал, борясь с монофелитством, преп. Максим Исповедник, — сочетаются “Божество и человечество”, Вечность и настоящее: “…яко человекъ възлеже въ яслехъ, и яко Богъ от вълхвъ дары и поклонение приятъ; яко человекъ бежааша въ Египетъ, и яко Богу рукотворениа египетъскаа поклонишася; (…) яко человекъ по Лазари прослезися, и яко Богъ въскреси и от мертвыихъ; (…) яко человекъ распять бысть и яко Богъ своею властию съпропятааго с Нимъ въпусти въ рай…” Историософия и богословие, “горизонтальная” и “вертикальная” оси проповеди мудрого Илариона, типичны и общи для христианской мысли всех стран и Церквей. Типологически общим представляется и прославление равноапостольного инициатора крещения страны, князя Владимира, обращаясь к которому Иларион называет его: “Подобниче великааго Коньстантина, равноумне, равнохристолюбче”. А вот теперь обратим внимание на особенную, русскую, “составляющую” мышления Илариона — на объяснение того, почему князь Владимир смог совершить такое великое дело: “Похвалимъ же и мы по силе нашей малыими похвалами велика и дивнаа сътворшааго нашего учителя и наставника, великааго кагана нашеа земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава, иже въ своа лета владычествующее, мужествомъ же и храборъством прослуша въ странахъ многах, и победами и крепостию поминаются ныне и словут. Не в худе бо и неведомее земли владычьствоваша, нъ въ Руське, яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли. Сий славный от славныихъ рожься, благороденъ от благородныих, каганъ нашь Влодимер…” Это — объясняющая величие Владимира похвала его роду, роду княжескому. В церковной проповеди, какой является “Слово” митр. Илариона, она занимает относительно небольшое место, но хорошо заметна и очень важна. К вертикальной доминанте, направленной на Вечность, мы должны мысленно добавить вектор второго порядка, направленный на Прошлое; и равнодействующая стрелка Сознание окажется слегка отклонившейся в его сторону».
«Смелый нарушитель родовых норм, монах Феодосии, говорит князю как о законе о необходимости подчинения младшего брата старшему как отцу! В том же духе была сделана запись об этом событии в летописи: “А Святославъ седее в Киеве, прогнавъ брата своего, преступивъ заповедь отьню, паче же Божию”. Так сама “растворительница родов”, Церковь, стала, как видим, прилагать усилия, чтобы оградить правящий род от общей эрозии родовых устоев. Канонизацией в качестве святых мучеников князей-братьев Бориса и Глеба, отказавшихся от сопротивлени их старшему брату и убийце Святополку (1015 г.), она освятила безусловное подчинение старшему в княжеском роде, даже если этот старший — злодей: образцовая для христиан кротость совпала в их поведении с самоотверженной верностью родовой этике. С этой канонизацией связано появление целого ряда литературных произведений, в которых влияния поэтики устной словесности вовсе не заметно, но хорошо видно стремление новыми средствами поддержать в княжеской среде старые нормы. Монах Нестор в Киево-Печерском монастыре преп. Феодосия написал “Чтение” о Борисе и Глебе, где, как отмечает Д.С. Лихачев, в его интерпретации эти княжичи-мученики «подали своей смертью всем русским князьям пример братской любви и покорности. Их устами провозглашен принцип старшинства: “Не отъиду, ни отбежю от места сего, ни паки супротивлюся брату своему, старейшему сущю”, — говорит Борис; “Ни пакы смею противитися старейшому брату”, — вновь и вновь повторяет Борис”. И в летописи Борис на предложение дружины сесть в Киеве на освободившемся отцовском столе отвечает: “Не буди то мне вьзняти рукы на брата на старейшаго. Аще отець ми умре, то сей ми будетъ въ отца место”; и в Житии, носящем название “Сказание, и страсть, и похвала святую мученику Бориса и Глеба”, Борис говорит: “Се да иду къ брату моему и реку: Ты ми буди отьць, ти ми брать и старей чьто ми велиши, господине мой?” Естественным образом всю историю Древней Руси, покуда не прервется род правителей-Рюриковичей, святые братья-княжичи Борис и Глеб пребудут радетелями этого своего княжеского рода, помощниками своим родным: именно как “сродникам”, борющимся с иноплеменниками, они помогут свыше и Александру Невскому в битве на Неве со шведами, и Дмитрию Донскому в битве на Куликовом поле с Мамаем, и Иоанну Грозному при взятии Казани. Значит, даже в глазах авангарда в деле переориентации страны на Вечность верность Прошлому в сфере княжеского права осталась священным законом».
Далее мы приводим цитату, которая ставит на прочный фундамент нами постулированную мысль о том, что идея «Третьего Рима» зародилась на Русской земле задолго до ее официальной письменной фиксации в посланиях Мисюря Мунехина великому князю Василию Иоанновичу.
«Сознание временности “временных” лет проявляется и в схожем названии Новгородской 1-й летописи (младшего извода): “Временник, еже нарицается летописание князей и земля Руския, и како избра Богь страну нашу на последнее время…” Идея избранности уже прозвучала! И прозвучала как соборное сознание всего русского народа, а не домысел книжника-одиночки.
«Как эпос по большей части — собственность всего кровнокультурно-родственного коллектива, так и летопись — собственность вероисповедно-родственного, одну княжескую или царскую кровь чтущего народа».
Эта же идея воплощалась в домонгольской Руси и в памятниках зодчества.
«Говоря о программе богатейшего скульптурного убранства Дмитриевского собора во Владимире, О.М. Иоаннисян показывает, что ее вдохновитель был носителем очень амбициозной и откровенно имперской идеологии. Вне всякого сомнения, во время создания Дмитриевского собора таким во Владимире был только один человек — сам князь Всеволод Юрьевич Большое Гнездо… Основной смысл программы скульптурного убранства владимирских построек, возведенных как Андреем Боголюбским, так и Всеволодом Большое Гнездо, сводится, — полагает исследователь, — к идее прославления единодержавной власти князя…»
