Или морской белопенной волной… С белым-белым, ослепительно белыми, как… (пардон!) чаячий пух, гребешками…
От такой белизны я, обуянный восторгом, просто слеп, просто слеп!..
Вот и сейчас…
Слепой от ярости…
Хохоча до упаду…
– Ты чё эт? – спрашивает Юля, настороженно заглядывая мне в глаза.
Стоп!
Нужно взять себя в руки…
Стоп-стоп-стоп, милый… Стопаньки!
Я беру-таки себя в руки!
Ахха, – говорит теперь Юленька, – ахха, покачай меня… Мне кажется, я в невесомости… Слушай!..
Она вдруг отстраняется так, что я чуть было не теряю ее из своих объятий.
– Слушай, а помнишь в Конарке мы с тобой так и не испытали…
Теперь я вижу ее дивные черные оливы, переполненные жаждой желания.
– Ну, помнишь?
Я только киваю: а как же! И снова напрягаю мышцы рук, чтобы еще крепче держать любимое тело. И снова приседаю. Погружая ее с головой…
И тут же выпрямляю ноги.
– Погоди, – говорит Юля, – я чуть не захлебнулась…
OK! Я жду, чтобы она могла отдышаться.
– Ну, помнишь? – еще раз спрашивает она.
Я помню: я же принял решение!
Пора…
Как такое может прийти в голову?!.
Теперь я сжимаю ее тело так, что слышен хруст ее белых косточек. И жадно набрав полные легкие этого дурманящего индийского морского воздуха, резко приседаю, так, чтобы ее милая головка скрылась под водой.
Мне – по горло. А ей-то – с головой! Только волосы ее, как водоросли, колышутся в немыслимой лазури воды, только ее волосы… Я же – как мраморная статуя: крепок! Ха! Ее телодвижения бесполезны, бессмысленны, безнадежны… Тебе, милая, не вырваться, куда-там! не вырваться из плена моих тисков, моих мышечных клещей, куда-там! Ха-ха!..
И не думай…
Я не понимаю, зачем я надул себя этим индийским воздухом, ведь моя голова над водой и я могу свободно дышать: выдох… теперь вдох… снова выдох и вдох… Миленько, спокойненько… Но не отвлекаясь, помня о мощи своих рук, своих ног… Мне ведь нужно крепко стоять на земле, на этом чертовом камне, не соскользнуть, не ударить, так сказать, в грязь лицом… Иначе… Я даже думать не хочу, о том, что будет, если Юля вдруг вырвется из моих рук…
Не вырвется!
Ей так и не удается…
Да…
Куда уж ей!…
И уже не удастся…
Я же чувствую это. Ее тельце, ее тельце потихоньку-помалу успокаивается, усмиряется, утихомиривается…
Ага… Так-то лучше…
Нет-нет, это так не по-человечески! Не по-мужски.
И когда я уверен, что так и есть, как и было задумано, я отпускаю его, безвольно покачивающееся в воде… Приходит в голову и такое: как поплавок.
Что дальше-то?
Фух-х-х-х-х…
Оглядываюсь – никого…
В голову лезет такое: в Москве жуткий гололед, не забыть Юлину кинокамеру, не забыть поздравить Фариду, позвонить, наконец, Жоре…
Здесь только пальмы, пальмы… И ни одной ели… Снега тоже нет.
Теперь вот что: отдышавшись и взяв-таки себя в руки (они все ещё, как у алкаша, меленько вздрагивают), я набираю полные легкие воздуха и как заправский ныряльщик за жемчугом, присев на камне, затем отталкиваюсь от него и плыву… К середине этого самого Индийского океана. К самой середине! Во всяком случае так мне кажется. Плыву и плыву, гребок за гребком… Вытаращив глаза на этот прекрасно-восхитительный подводный мир… Пока хватает воздуха и совершенно забыв о Юле, напрочь забыв, вырвав ее из своей жизни, из сердца… Напрочь, навсегда… Плыву…
Так кажется…
Из памяти…
Затем, выныриваю и ложусь на спину, открываю глаза… Надо отдышаться.
Я чуть было сам-то не захлебнулся…
Я испытываю изумление и, кажется, испуг.
Чего мне бояться?
И теперь, не утруждая себя мышечными усилиями, медленно плыву назад.
Ого-го-то я пронырнул – метров двести! Меньше, конечно, но вполне достаточно для того, кто вдруг наблюдает за мной, чтобы у него, наблюдающего, сложилось требуемое впечатление: «да, он отплыл от нее далеко».
Хм! Далеко! Я бы это поправил: просто бесконечно далеко!
И вот я уже ору:
– Помогите, спасите!.. Help me, help те!..
Затем на хинди, снова по-английски и даже на иврите..
Берег – пуст!
Я готов звать на помощь даже по-арамейски, но не знаю ни единого слова.
Где-то там, вдали есть, конечно, люди, две-три фигурки, но они не слышат моего отчаянного ора. Вот что здесь крайне важно – свидетели! Мне нужны свидетели моей трагедии, моего горя.
Притвора.
А эти, что плавают невдалеке, мне не верят: мы ведь с Юлей только что на их глазах обнимались. И ничего, и все было в порядке. На их глазах! Они ведь не могли за нами не наблюдать! Не могли! Поэтому сначала не верят. Потом верят: когда я беру Юлю на руки и несу к берегу. Они тоже, я это вижу краем глаза, спешат на берег, и кто-то (оказалось потом – врач) даже пытается Юленьку раздышать, рот в рот, затем массаж груди, хэх…хэх…хэх…
Куда там! Я, врач, понимаю: куда там!..
Садюга!
Садюга?!. Как бы не так…
Я ведь отдаю себе отчет в том, что…
Я лучше буду каждый день носить ей цветы, чем знать, что она мне не принадлежит. Так – надежнее. Так – она моя навсегда!
Это мой Тадж-Махал для неё.
Я рыдаю…
Артист!..
Театр одного актера!
Всю эту историю, разгулявшуюся на лазурном побережье Индийского океана, историю с камнем на шее, с удавкой моих крепких рук (Господи, прости меня грешного!) я, конечно же, только придумал в своем разгулявшемся не на шутку (совсем сдурел!) умопомрачительном воображении. Надо же! Тебе бы, парень, думаю я, писать детективы с тазиками крови, удавками на шее или контрольными выстрелами в упор…
Или фантастику…
Или лечиться?
И вот я уже мчусь, спешу вручить ей цветы…
Хризантемы…
Желтые…
Просто золотые…
Золотисто-жёлтые – это не значит, что цветы разлуки, это значит, что цветы навсегда.
Как золотая маска Тутанхамона.
Это всё Тебе, только Тебе, Золотая моя! Рыбка…
Все знакомые ее так и зовут: Gold Fish!
Я же говорил: мне легче таскать ей охапки цветов, чем каждый день знать, что она…
