Под водой даже такой огромный камень – не тяжелее арбуза! Я легко выраваю в дне океана нужных размеров ямку и легко впечатываю в нее нужной выпуклой стороной этот злополучный камень так, что та самая плоская площадка оказывается вверху. Чуть-чуть косит, ну да бог с ней – поправлю, вот только передохну. Выныриваю, встав на камень, и не оглядываясь на берег, дышу, дышу, затем снова ныряю: левый край камня нужно чуть приподнять, воттттак. Вода – стекло! Ах, как прекрасен подводный мир даже здесь, у берега!
Теперь тележка… Надо отвезти ее моему помощнику. А как его еще мне назвать?
– Что ты там строил, – спрашивает Юля, когда я выхожу из воды, – хрустальный дворец для меня?
Ага, думаю я, Тадж-Махал…
– Ну, мы едем?
Мы собирались в Конарк.
– Ага, счас… Тележку вот отвезу…
– Давай побыстрей, я пока окунусь…
Жарко…
– Ахха…
Я отвожу тележку торговцу, извиняюсь за сломанный задний борт, предлагаю несколько влажных рупий… Как компенсацию.
– Извини, брат, – говорю я по-русски. Затем по-английски, – икс-кьюз ми, – затем по-французски, – пардон, – наконец, на хинди…
Нет! Нет! – Говорит он по-русски, затем по-английски, наконец, на хинди…
– Thank you, – говорю я и протягиваю ему руку для рукопожатия.
Мы жмем друг другу руки до боли.
– Дрюжба, – говорит он.
– It’s o’key, – говорю я, – it’s very well.
Других слов благодарности я просто не знаю.
Не хватало еще, чтобы мы начали обниматься!
Теперь – Юля!..
Когда я прихожу на берег, она еще в воде. Видна ее голова над зеркалом океана.
Штиль.
Стеклянная гладь.
Глазу, правда, видно, что стекло волнуется, правда, едва, едва…
С чего бы это?
Людей на берегу мало, в воде, в отдалении – тоже, две-три дыни метах в двадцати-тридцати. Я щурюсь от солнца, стою, не шевелясь…
– Иди, иди сюда, – кричит Юля, – не бойся…
Чего мне бояться?!.
– Ну же!..
Я просто подпрыгиваю на месте, будто наступил на раскаленные угли, будто мне сунули скипидару под хвост, будто…
И просто срываюсь с места, как бешеный конь, ревя как гоночный мотоцикл на старте, как автоболид, нет, как ракета, да, как ракетное сопло, как все ракетные сопла…
– Рррррррррррррррррррррр…
Пробежав по воде, по мелкой воде (я же не Иисус!), я ласточкой, нет, стрелой, молнией вонзаюсь в воду и теперь, погружаюсь все ниже и ниже, плыву, работая руками как веслами, к самому дну, где давление воды больше и больше, зло, так, что аж слышен хруст в плечевых суставах, а мышцы рук аж взялись буграми, рук и ног, и спины, я просто весь мышечный ком, гора мыщц, ковш, котел, не-высвободившейся энергии вулкана, энергии атома, ага, всей атомной энергии всей Вселенной, да, всей-превсей…
Глаза мои открыты, я вижу ее длинные, ровные, смелые ноги, она едва касаясь пальцами поверхности камня, то и дело отталкивается от камня, всплывая, затем снова опускается на камень и снова отталкивается. Как поплавок! Ей, видимо, это нравится.
Еще один-два крепких гребка и я прикасаюсь руками к ее щиколоткам.
О, Матерь Божья! Теперь ее ноги – как., как винт катера, бурлят воду что есть мочи.
Я выныриваю рядом, наконец, глубоко вдыхаю всей грудью, протираю глаза, радостно улыбаюсь…
– Ты… Ты…
Ей не хватает слов и воздуха, чтобы выразить всю ненависть ко мне.
– Ты что, дурак?!.
Я становлюсь на камень, беру ее за плечи и прижимаю к себе. Она вся дрожит, затем плачет.
– Отпусти меня.
Я не отпускаю: ты же захлебнешься.
– У тебя есть ум?
Никогда об этом не думал. Но только из гордости могу заявить: я всегда руководствуюсь разумом. Мне кажется, я это уже говорил. Что ж до сердечных мук, всякой там ревности и прочих человеческих душераздираний и сопливостей, то в этом я не замечен.
– Знаешь, как ты меня напугал.
Теперь-то – конечно!
– Прости… прости, милая…
– Да ну тебя… А если бы это была акула…
– Здесь нет акул. И ты же…
Оправдываться – значит признать себя виновным. Я признаю. В чём, собственно-то?!.
– Прости, пожалуйста.
– Ладно, – говорит Юля, – держи же меня. Крепко!
– Ладно, – говорю я, сжимая любимые плечи еще крепче.
Она обвивает мою шею лозой своих удивительных рук, повисая на мне, а ногами, своими смелыми ногами обвивает мою талию, и мне хочется только одного: не раздавить это хрупкое невесомое тельце в своих объятиях.
Так мы и стоим.
Мне, конечно, еще хотелось бы… Да нет, нет… Не сейчас же!..
Я, как Атлант, – на камне, она, как гроздь винограда на… Нет, как тугая петля – на моей шее…
– Не злись, ладно, – говорит она, – я же по-настоящему испугалась, – говорит она, еще крепче прижимаясь ко мне, еще сильнее сжимая меня своими сильными ногами, – ну прости, пожалуйста, да?
Она пытается заглянуть мне глаза.
– Ну хочешь, хочешь…
Я хочу только одного – удержать ее в своих объятиях… Я ведь принял решение!
И вот я…
Нет-нет, ничто не может меня остановить! Решение принято, и я, руководствуясь разумом и отдавая себе отчет в необходимости исполнения задуманного, еще крепче прижимаю ее к себе. Как может прийти в голову, что я могу отступиться? Юля и сама это знает: раз уж я решил… Раз уж ты, дружок, решился, думаю я, – полезай, милый, в кузов!
Медленно, чересчур медленно я начинаю приседать. Затем снова выпрямляю ноги… Затем опять приседаю. Самую чуточку, еле-еле. Будто бы это волнуется море. Океан! Как-то она назвала меня Океаном, я помню. Она записала мою сущность на диктофон – сущность Океана, бескрайнего, безмерного, тихого, как прорастающая трава и волнующегося, вставшего, как конь, на дыбы, грозного, смертельно взбучившегося, по сути – разного и прекрасно выражающего, высвечивающего мой непростой характер, моё непредсказуемое существо, по сути – суть (дьявольскую, если не ангельскую!) – и однажды дала мне послушать свое представление обо мне…
Жуть?
Нет-нет… Это было забавно. И любопытно. Я искал себя в этом Океане, грузясь с головой в Его глубины, вторгаясь в пучины, испытывая страх или наслаждаясь стихией, девятым валом и абсолютной тишиной глубин, и немыслимой лазурью, и бесконечным разнообразием Его обитателей – рифами, морскими ежами, акулами и дельфинами, иногда даже китами или рыбой-иглой, или электрическим скатом, а то и каким-нибудь осьминогом или крабом, ага, однобоким крабом, или морской тупорылой коровой, или даже морской капустой, с удовольствием пожираемой этой самой коровой, одним словом, всем тем, что так ярко подчеркивало мою никчемную сущность…
