Желчно думая, что курящие мужчины, вопреки устоявшемуся мнению, не укорачивают, а удлиняют себе жизнь, снимая сигаретой невыносимое напряжение, он вошел в калитку на пару с обезумевшим Джеком. Но нет. Какие-то чужие люди. Из дома вышла молодая женщина в пестром халате и узнав, кого он ищет, охотно сообщила, что Людмила Ивановна давно уехала. Почти год уже как в Америке. Вот в каком городе, не помнит.
На свежем личике хозяйки отразилось усилие. Она была из простых. Накопила на дачу, работая уборщицей в нескольких местах сразу. Часок поработает в одном офисе и бегом в другой. Как белка в колесе крутилась. Вот и заработала на дачу. Людмила-то спешила, недорого продала. Теперь вон помидоры сажаем. Всю жизнь мечтала поесть помидорчик со своей грядки. А Людмила Ивановна очень уезжать не хотела. Но нету у нее тут родственников. Никого близкого. Говорит, был один, из-за которого бы осталась, да оказался дурак дураком.
Женщина поглядела на Андрея Геннадиевича наивным и одновременно оценивающим взглядом – может, этот и есть?
И собаку нам оставила. Да он уже привык. Правда, Джек? Джек никак не отреагировал на обращение хозяйки, продолжая вертеться у ног Андрея Геннадиевича.
– А собаку… вы бы мне не продали?
Он спросил неожиданно для себя. Жена ни за что не пустит его с собакой! Ни за что!
– Да я вам так отдам! Без денег! Все помидоры мне помял. Ест он их, что ли? Глядите, как к вам ластится. Наверное, часто тут бывали?
– Бывал.
Он помолчал, стараясь сохранить хотя бы видимость спокойствия.
– Ошейник у вас есть?
Женщина повернулась к дому и громко крикнула Коле, вероятно сыну, чтобы нес ошейник. Джека отдаем. Слава тебе, господи! А то все помидоры помял.
– Вот возьмите.
Он сунул ей мятую бумажку, довольно крупную при его бедности. Но эта бумажка для него ничего не значила. А взамен он получал живое, горячее, сочувствующее ему существо. Друга. Спасал его от неумных неинтеллигентных новых хозяев, которых Джек полюбить не сумел. Привык к доброте и чуткости.
Женщина, отказываясь и смущаясь, быстро сунула деньги в карман халата. Ошейник на Джека сумел надеть только Андрей Геннадиевич. Коле, белесенькому пареньку лет четырнадцати, Джек не давался, угрожающе рыча.
– А телефончик вам не нужен?
Вопрос был задан уже под занавес, когда они с Джеком собрались уходить.
Шумели сосны. Ветер создавал в природе то самое качание, шелестение, трепет, которые соответствовали внутреннему состоянию Андрея Геннадиевича. Надвигалась гроза. В небе несколько раз блеснула ослепительная синяя молния, словно намекая на что-то, чего он своим умом, бедным человеческим умом, постичь не мог. Не дождавшись ответа, но почему-то уверенная, что телефончик нужно дать, хозяйка кинулась к даче. Ветер с шумом распахнул деревянную входную дверь, и Андрей Геннадиевич увидел кусочек того рая, где провел неведомо сколько блаженных часов.
Сжимая в руке написанный карандашом на клочке учебной тетрадки американский телефон, он шел к станции, ведя на поводке гордо выступающего Джека, которому должно быть, казалось, что это он ведет Андрея Геннадиевича. По всему судя, собака была безумно рада подобной перемене участи. А новый хозяин с какой-то поразившей его самого нежностью разглядывал эту важную и смешную животину и думал: что же теперь будет? Разразится ли по дороге гроза или они успеют доехать до дождя? Что будет с Джеком, которому в Москве гораздо труднее организовать собачий хор и стать его запевалой? Как примут их его ужасные женщины? И полюбит ли их Джек? А они его? И что будет с тем раем, образ которого он носил в душе как самое обидное, мучительное, тайное и самое важное воспоминание своей жизни? И будет ли он звонить? И к чему это может привести? И что станет с его писательством, найдет ли он в себе силы его продолжить? И что будет со всеми на этой хрупкой, раздираемой враждой планете? А ветер завывал, и дождь стал стучать в окно электрички, размывая виды проносящихся мимо домиков, деревьев, людей. О, эти бесконечные, жгучие, неразрешимые вопросы!..
Правда поэтов
Человек, конечно, накладывает отпечаток на профессию, которую он выбрал. Но и профессия неизгладима.
Андрей Андреевич Евгеньев познал опасность своей безобиднейшей профессии на собственной шкуре.
Он был искусствоведом, причем не современным art-критиком, что еще как-то сопрягается с «мужским родом», а историком искусства, что в наш век невольно ставит под сомнение «мужественность» субъекта. Разве «настоящие мужчины» станут заниматься столь неденежным и эфемерным делом?
К тому же его угораздило выбрать самый вялый и идиллический раздел русского искусства – сентиментализм.
А ведь по виду был вполне «мужик» – росту высокого, статен и бородат. Но невольно приходило на ум, что все это маскировка. Что избранная профессия затаилась где-то в глубине и определяет жизнь. Да так оно, в сущности, и было!
Нет, он не был мямлей или того хуже – «бабой». Мог и за себя постоять, и приятеля защитить. И голос у него был не писклявый, а басовитого тембра, и борода росла густая и красивая.
Профессия сказалась в другом. Он на дух не переносил грубости и хамства. «Репортерского» стиля, «рекламных» интонаций. Не любил «политических новостей» и «злободневных» сюжетов. Не переносил в отношениях лжи и панибратства. Кроме того, у него была идиосинкразия к курящим женщинам, к навязчивой косметике, к вульгарным манерам…
Короче, это был очень странный тип, которому трудно было отыскать просто «подружку», не говоря уже о чем-то более серьезном.
Ведь всех этих современных молодых девиц он измерял масштабами «бедной Лизы», безоглядностью чувств, искренностью душевных движений и утонченностью их проявлений.
Где же такие женщины ныне? Где же прошлогодний снег? – как с мстительным удовлетворением констатировал поэт.
И остаться бы нашему Андрею Андреевичу, уже давно защитившему кандидатскую и работающему над докторской, вечным одиночкой, брюзгой и женоненавистником, если бы судьба не подбросила ему шанс.
Он давал уроки абитуриентам, собиравшимся поступать на искусствоведческий. Профанный ЕГЭ тут не котировался. Студентов продолжали опрашивать «по старинке», следовательно, требовались знания. И вот среди учеников-мальчиков к нему затесалась девица. С точки зрения современных вкусов – дурнушка дурнушкой, краснощекая, толстая, с какой-то подпрыгивающей походкой, глупо и странно одетая, что бросалось в глаза в чопорных стенах искусствоведческого факультета, где красотки демонстрировали привезенный из Франции, а то и с островов Океании прикид.
Она же ходила в чем-то темном, вышедшем из моды или даже никогда в нее не входившем, и ясно было, что мода интересует нашу Нюшу (ее звали Анной) в последнюю очередь.
Но зато с каким старанием она записывала себе в тетрадку продиктованную Андреем Андреевичем библиографию! С каким восторгом читала тексты поэтов-сентименталистов! Как пылко анализировала портреты кисти Левицкого и Боровиковского, почти дословно воспроизводя комментарии Андрея Андреевича из недавно им подготовленного альбома!
