Дошло до того, что и я разохотился попеть. Кодор был на седьмом небе от радости, что я так хорошо себя у них чувствую.
— Вот видишь, — сказал он, — до чего славно ты веселишься у нас! — и добавил: — Я весьма польщен.
Польщен? Да мне-то что! Подобно зарвавшемуся юнцу, успешно вращающемуся в какой-либо среде, которая ему даже не знакома, я чувствовал в себе беспредельную мощь. Впрочем, я вообще не знаю ничего более отрадного, чем застольное пение. Я чувствовал себя покорителем мира, чуть ли не растворившемся в пространстве.
Правда, выдал я сплошь грубые, настоящие матросские песни. Одну о девушках с Востока, которая начиналась словами: «Ах, ты японочка, ты китаяночка, мои красавицы…», а заканчивалась выкриком: «Эй-хо, хо-хо!» И еще одну, про то, как исчезает из кармана последний шестипенсовик. («When the last penny is out.»)
«Когда последний шестипенсовик покинет твой карман,
Не плачь, друган, не плачь, друган!
Коль не на что купить тебе вино,
Ты смело постучи ко мне в окно!»
— драл я глотку так, что стены сотрясались.
Миссис Коббет сияла, как полная луна. С чего бы уж это, понятия не имею. Певец из меня никудышный, я ведь пению не обучался. Да и песни — все сплошь неуклюжие самоделки, в них даже чувств нету, которых она, возможно, ожидала в ответ на свои мелодии с нежными словами.
«Может, она силе легких моих дивится?» — подумал я. Что есть, то есть, от моего пения аж стекла дребезжали.
От моего пения да от бури, что разыгралась снаружи и билась в окна, пока я в комнате надрывал глотку. Когда же я умолк, тишина оглушила меня. Что до миссис Коббет, она, похоже, вообразила себя в открытом море, так как улыбалась блаженной улыбкой.
Дело в том, что мы с ней совершили глупость, распустив языки в присутствии Кодора. Начали с невинных учтивостей: до чего, мол, хорошо мне здесь, да как я счастлив, что имел возможность посетить их. На это Кодор ответил, что он тоже счастлив, доставив мне такое удовольствие… но эти его слова повисли в воздухе. Впрочем, он сидел в кресле, закрыв глаза, вроде как дремал, но я-то знал, что он притворяется. И все же… Склонился к сидящей за роялем миссис Коббет, как будто перелистать ноты, но так, чтобы коснуться ухом ее дивных черных локонов. И почувствовал вдруг, как она на миг прижалась разгоряченной щекой к моему лицу.
Кто бы мог сдержаться в подобной ситуации?
Поэтому я сделал вид, будто внимательнейшим образом изучаю собственные ботинки, и ответил ей, адресовав свои слова полу:
— Как мило… — и тотчас добавил:
— Я направляюсь к берегам Индии. Не хотите поехать со мной?
И все это над головой Кодора, словно его и не существовало на свете.
Но он-то был. И вскорости позволил нам в этом убедиться.
Поблизости раздался негромкий хлопок, как будто где-то хлопнули дверью.
— Похоже, вернулись домой, — пробормотал Кодор и зевнул.
— Домой? — переспросил я. — Но кто? — Коль скоро Кодор сам не раз заводил разговор об этом, решил и я наконец поинтересоваться.
— Кто? Соседи, — отвечал Кодор. — Вернее, соседи, да не совсем. Квартира-то здесь одна, просто я разгородил ее пополам, когда покупал для нее, — пояснил он тем же вялым тоном, будто бы только что проснулся и ему неохота разговаривать.
— Я хочу, чтобы она находилась под надзором, — внезапно повысил он голос. — Желаю знать о каждом ее шаге.
Я не сразу смекнул, что к чему. Только видел, что миссис Коббет залилась краской и от смущения даже сделала вид, бедняжка, будто сдувает с рукава пылинки.
— Ну, наконец-то признались. — Она сделала неудачную попытку улыбнуться и тотчас посерьезнела. Даже встала с места.
— Отчего ж не признаться? — ответил ей Кодор. — Да и вообще, к чему ей оставаться здесь одной-одинешеньке? Со стряпней и домашними хлопотами возиться незачем. Вот я и выписал сюда своего родственника, который зарабатывает этим и живет за мой счет со всеми своими домочадцами. Зовут его Шпинт, если хочешь знать.
— Да неужели? — изумился я, все еще не желая верить своим ушам. — И тебе действительно известно о каждом ее шаге?
— А как же иначе? Вполне естественно. Знаю, где бывает она, кто приходит сюда, — все знаю. Да и соседям известно, что интересует того, кто дает им заработать на хлеб… Или я не в своем праве? — насмешливо глянул он мне в глаза. — Таково мое желание…
Я обвел взглядом комнату.
Миссис Коббет стояла ко мне спиной и что-то упаковывала — скорее всего, дорогостоящие сигары, чтобы не вывалились из шкатулки. Это был дурной знак — сдача на милость победителя. И полтретьего ночи на дивной красоты позолоченных настенных часах — тоже было дурным признаком. Что я здесь забыл? Я малость охолонул, вне всякого сомнения, и все же сидел, не двигаясь с места. Мне было любопытно, что означает эта сцена? Куда гнет старик?
— А ты разве никогда не бывал здесь? — вдруг спросил он. — Впрочем, даже если бы и побывал, — добавил он, — ты же Эренманн (он употребил именно это слово!), благородный рыцарь, а значит, сразу же признался бы мне: «Друг мой, сегодня я наведался к твоей любовнице!»
— Ты даже в прошлый раз проявил себя истинным рыцарем. Да, кстати, чтобы не забыть: я ведь выиграл тот процесс и без твоей помощи, поскольку правда была на моей стороне.
— Выйдите отсюда! — окрысился он на миссис Коббет. — Мне нужно потолковать с этим господином. По деловым вопросам, — презрительно добавил он. — И сварите кофе, у меня болит голова.
Миссис Коббет вышла из комнаты.
— Ну ты, старый сучок! — приступил я без промедления, так как от злости готов был вылезти из кожи вон. — Выкладывай, что ты там собираешься со мной обсуждать! Или захотел что-то выведать? — я рассмеялся ему в лицо. — Думал, я привык трепать языком направо-налево? Подпоить решил? Небось воображаешь, будто у тебя одного под шляпой мозги, а у других — каша?
Я уж больше не знал, чем бы еще его уесть.
— Ну, а если даже я и отношусь к твоей возлюбленной с обожанием, что с того? Одному можно, другому нельзя?
У меня даже веки подергивались от возбуждения. Я захлебывался словами, которые сами рвались на язык. Чувства требовали выхода — носиться по комнате, подхватить мерзкого старикашку и заставить плясать со мной. А я бы еще похлопывал его по лысой макушке.
— Ну что, грабитель, струсил? — не оставлял я его в покое. — Разве не ты так долго втолковывал мне, что удел слабаков — подыхать и как можно скорее? Что скажешь? — и я опять рассмеялся ему в лицо.
