«Te vocamus, quod sic plasmavisti hominem et hominem itidem vocamus, qui tamen debet praestare seipsum… percipe hanc altercationem in corde nostro diabolicam, Domine! Et oculos sanctos Tuos in inopiam nostram conjicere non gravator, sed conspice portentum clam nobis abditum, in exits… accedit, quod allectationes nutriunt ipsum velut alece. Et ne nos inducas in tentationen, supplicamus ad vesperum, peccatum tamen ostium pulsat intratque domum en intrat prorsus ad mensam. Amove ergo sartaginem igneam, qua caro siccatur, nam animal in me debile crebro».
«К Тебе, Всевышний, взываем, Кто сотворил человека как есмь, и ко человеку взываем, ибо он такоже в ответе за себя самого… отнесись и к сему, как к дьявольскому наущению в сердце нашем, Господи! И не отвращай от нас святых взоров Своих, дабы узрели мы ничтожество наше, но и чудищ, кои таятся внутри нас, ибо сии споспешествуют тому, что соблазны питают человека, ако если бы давали ему рыбную похлебку. И не введи нас во искушение, молим Тебя ежевечерне, когда грех у дома нашего, и паки входит в дом наш, и восседает к столу… Так удали же раскаленную сковороду, на коей горит плоть наша, поелику зверь во мне, и плоть моя столь падка до соблазнов».
Часть первая
то жена изменяет мне, я давно догадывался. Но чтобы с этим… Росту во мне шесть футов и дюйм, веса — двести десять фунтов, богатырь да и только! Где ему против меня, да я этого месье Дэдена, как говорится, соплей перешибу… Так поначалу мне казалось…
Впрочем, не с этого надо бы начинать. Но что поделаешь, я и сейчас выхожу из себя, стоит мне только о нем подумать.
Знаю, напрасно я женился. Уже хотя бы потому, что мне нечасто приходилось иметь дело с женщинами, по натуре я — человек холодный. Если вспомнить молодые года, то вынужден признаться: любовных приключений у меня почитай что не было. Упомяну два случая, а там судите сами. Было мне лет тринадцать, жили мы в ту пору в голландском городе Снек близ Фрисландии. Как-то раз я слонялся в парке, а там на скамье сидела гувернантка с ребенком.
— Veux-tu obeir, veux-tu obeir? Ты, мол, тоже готов слушаться? — окликнула она меня. Мне ее слова очень пришлись по душе, а она добавила: — Vite, vite, depeche-toi donc, быстрей, быстрей, торопись же!
Я пришел в восторг. Быть может, тогда и запала мне в голову мысль жениться на француженке. Короче говоря, слушал я, слушал ее напевную речь, а потом меня словно осенило: отошел я в сторонку, вырвал из блокнота листок бумаги и написал по-голландски (потому как по-французски я тогда ни говорить, ни писать толком не умел, дай Бог было разобрать, что тебе говорят): «Greppel, greppel», — всего два слова. А смысл такой, что пойдем, мол, в канаву. Там, в парке, был поблизости довольно большой ров, поросший зеленой травкой. Подошел я к гувернантке и, как в детстве, когда меня посылали к разносчику за какой-либо покупкой, благонравно замер перед нею и протянул свою писульку.
Гувернантка решила, что я не в своем уме.
Слово «канава» она поняла, а вот суть дела постичь не могла. Правда, подростком я был крупным, лет восемнадцать мне можно было дать без труда, однако носил короткие штаны с короткими же носками и синюю матросскую блузу, воротник которой матушка утром завязала бантом. Румянец был во всю щеку — уши тоже были красные и к тому же большие, зато зубы сверкали белизной, а глаза — дерзостью. При этом я не был испорченным мальчишкой — право слово! Откуда набрался я храбрости написать подобное, до сих пор в толк не возьму.
А гувернантка смотрела на меня во все глаза, можно сказать, пожирала глазами.
— Que c’est que tu veuxl Чего же ты хочешь? — спросила она.
Я даже в тот момент не устыдился. Постоял с видом благовоспитанного мальчика, затем убежал прочь. Так же поступил я и на другой день, и на третий.
Гувернантка, стоило ей издали заметить меня, покатывалась от хохота, держась руками за стройные бока. Подопечный ребенок тоже захлебывался смехом, а я знай себе стоял у скамьи, с проникновенным взглядом, явно показывая, что не отступлюсь от своего.
— Mon pauvre garson, — приговаривала она, по-прежнему смеясь, но щеки ее полыхали жарким румянцем. — Eh bien, tu ne sais pas ce qu’il te fant? — в тоне ее звучала жалость. Женским опытом она, судя по всему, обладала. — Мой бедный мальчик, — повторяла она. — Ты ведь и сам не понимаешь, в чем твоя беда, не так ли?
Взгляд ее обжигал, словно палящее солнце, а пальцы тянулись к моей щеке, чтобы ущипнуть. И тут я снова убегал.
Но в конце концов гувернантка трезво взглянула на вещи. «А почему бы и нет? — очевидно, задалась она вопросом. — Так хоть по крайней мере сплетен не будет, да и других осложнений не возникнет». И пассия моя придумала такой план.
Идея использовать канаву привлекла и ее. В одном месте через канаву был перекинут мостик, под сенью которого разросся кустарник, и сторож, совершая обход парка, проходил там дважды — в пять утра и после семи вечера, в остальное же время, особенно в послеполуденный зной, в том месте было безлюдно. Так вот, моя гувернанточка прибегала к мостику ранним утром — с какой-нибудь корзинкой или кувшином для молока; полуодетая и встрепанная со сна, женщина эта сводила меня с ума. Легко вообразить: во мне бурлила юная кровь, а ее тело хранило тепло только что оставленной постели.
