— Доброе утро, — сказал Горе, с трудом переводя дух и тем не менее заставляя себя улыбнуться. — Ну и бежал же я, — добавил он, утирая щеки платком. — А я думал — сегодня они не прилетят.
— Говорю я вам, эта тревога не настоящая, — вступил старик неожиданным басом. — Я сегодня утром слышал по радио: сейчас устраивают учебные тревоги. Вот и вчера вечером объявляли… Это учебная!
Он говорил явно распаляясь. Это был благородного вида старец с еще красивым лицом и густой, почти совсем поседевшей шевелюрой; он то и дело мигал от набегавшей слезы. Одна из женщин раздраженно на него глянула. Возраст ее было определить трудно, но скорее всего она была стара. На широкоскулом нечистом лице выделялся большой, почти бесформенный рот с неровными пожелтевшими зубами. Наградив старика насмешливым взглядом, она резко вернулась к своей соседке:
— Я, барышня, здесь не останусь! Не нравится мне в погребе. Сегодня у меня с утра левый глаз так и дергается. Не к добру это…
— Елисавета! — попыталась осадить ее соседка.
— По мне, барышня, лучше нам вернуться домой, — снова затараторила Елисавета. — У нас-то дома лучше. По мне…
— Елисавета! — вдруг прикрикнула «барышня». — Не серди меня, у меня кровь бросается в голову, того и гляди, опять станет дурно!
«Барышне» было лет пятьдесят. Сухая, с длинным носом и холодными выцветшими глазами, одетая скромно, но не без кокетства, она нервно куталась в бледно-розовую шаль. Горе вдруг понял, что перед ним знатная дама, закивал головой и попросил разрешения сесть рядом со стариком. Никто не удостоил его ответом.
— Я из Питешти, — заговорил он, немного смешавшись. — Сюда приехал по делам. Двенадцать тысяч голов породистого скота. И разрешение на экспорт у меня есть… Я — Горе, Янку Горе! — представился он уже тише, оглядел всех по очереди, и плутовская улыбка вспыхнула на его губах.
Но похоже, никто его не слушал. На него смотрели как на пустое место. Елисавета без конца крестилась и шептала молитвы.
— Ты соли взяла? — раздраженно спросила хозяйка.
Елисавета, продолжая шептать молитву, покачала головой.
— Да перестань ты молиться, вот накличешь беду! — прикрикнула хозяйка.
Горе, который тоже собрался было перекреститься, не посмел, только сказал:
— Может, на наше счастье, пролетят мимо, к Плоешти. Может, они только так, попугать нас. Их ведь Плоешть интересует, буровые скважины. Нефть…
Никто не отозвался.
— Я собственными ушами слышал сегодня утром по радио, что будет учебная тревога, — настаивал старик, снова раздражаясь.
Он вскочил и ринулся к дверям, склонил набок голову, прислушался. Горе будто ненароком снова вынул часы, долго взвешивал их в правой руке, потом в левой. И когда старик легкими осторожными шагами вернулся на середину комнаты, сказал, обращаясь к нему:
— Царские часы. Купил их по случаю в Одессе. Они принадлежали царю. Вы только возьмите их в руки — не поверите!
И он хотел отцепить часы от толстой золотой цепочки, но тут старик, который будто ничего и не слышал, обратился к даме и с саркастической усмешкой спросил:
— У вас были известия от Пэунеску, уважаемая госпожа Попович?
— А вам-то какое дело? — обиженно вскричала Елисавета. — Лучше бы заплатили за квартиру!..
— Елисавета, прошу тебя, не вмешивайся, — перебила ее хозяйка.
Она бросила взгляд на старика и пожала плечами. При упоминании этого имени Горе разволновался, хоть продолжал играть часами и делал вид, что не слышит разговора.
— Я предупредил, что человек он несерьезный, — обиженно заметил старик. — У меня ведь тоже есть связи. Я говорил, чтобы вы не верили…
Горе захлестнула злоба. Да будь Пэунеску честным человеком, будь он человеком слова, он бы давно добыл ему, Горе, разрешение Министерства финансов, за которое получил уже три миллиона. И он, Горе, был бы теперь с товаром на границе; шутка ли: шесть тысяч голов скота, чистой прибыли сорок миллионов! А не терял бы времени в Бухаресте под бомбежками…
— Вы знаете Пэунеску? — обратился он к старику, не в силах больше молчать. — Пэунеску из Министерства финансов?
Старик не удостоил его взглядом, только пожал плечами, улыбнулся и произнес:
— Лучше бы мне его не знать… Но в конце концов, я выполнил свой долг, вовремя предупредил вас…
— Вы хорошо его знаете? Что он за человек? — шепотом переспросил Горе.
Но старик снова сделал вид, будто не слышит, проследовал мимо Горе и сел на свое место. «Да они сумасшедшие!» — подумал Горе, отвернулся, плюнул и вытер платком губы.
— Барышня, я ухожу! — закричала Елисавета, вскакивая. — У меня опять глаз дергается!
— Сумасшедшая, — сказала мадам Попович, хватая ее за руку.
Горе перекрестился и снова, отвернувшись, сплюнул.
— Коли тревога учебная, так зачем вы пришли? — обратилась Елисавета к старику. Ее пронзительный голос почти срывался на крик. — И зачем здесь сидите? Нарочно, чтобы нам досадить?
И тут как раз Горе услышал отбой и со словами «пронесло!» встал.
— Я тоже живу в этом доме и имею право пользоваться убежищем, — с достоинством возразил старик.
— Слава Богу, пронесло! — повторил Горе и перекрестился. Потом, обратившись к старику, добавил: — Вы были правы, тревога ненастоящая. Не было ни одного выстрела. Сколько она продолжалась? — Он быстро вынул часы и стал издали, нахмурившись, разглядывать циферблат. — И пяти минут не прошло.
— Ты меня с ума сведешь, перестань креститься! — Мадам Попович схватила Елисавету за руку.
Горе обвел взглядом всю компанию и улыбнулся.
— Может, Господь услышал твои молитвы и потому не было бомбежки, — весело сказал он Елисавете.
И пошел к выходу. Но у двери остановился в нерешительности и снова оглядел всех по очереди. Старик пристально смотрел в потолок.
— Вы еще остаетесь? Вам не надоело?
Но так как никто ему не ответил, распахнул дверь и с порога прошипел сквозь зубы:
— Чертовы психи!
На улице его ослепило солнце, и он шагал наобум, не разбирая, куда ступает. Ох уж этот жулик Пэунеску! Испортил ему все удовольствие. «Шесть тысяч голов скота», — то и дело вспоминал Горе, эта мысль не давала ему покоя: чистая прибыль — сорок миллионов. «Задурил мне голову. Поиздевался надо мной. Надул Янку Горе!» Он пошел быстрее, но гнев не унимался. Он шел держа в руках шляпу, рассеянно утирая лицо. И вдруг очутился перед домом номер четырнадцать. Приостановился, плюнул через забор далеко в глубь двора, крикнул «ворюги!», нахлобучил шляпу и направился в трактир. Приятно было снова погрузиться в его сырую прохладу. Горе сел за тот же стол, за которым сидел полчаса назад. Трактирщик, встретившись с ним взглядом, улыбнулся и спросил:
