— С ума сойти, — откликается он. — Почетная Медаль — это круто. И уж совсем до костей пробирает, что Никите Странк присуждается Почетная Медаль за заслуги в изучении эволюции и за археологические открытия. И смотри-ка, Андреас Мандроу получает орден за заслуги перед греческой диаспорой. Скажешь чего-нибудь по этому поводу?
— Только то, что по чистому совпадению, а не в результате политических интриг, как могло бы показаться, Кемаль Паша награждается таким же орденом за заслуги перед турецкой диаспорой. Барри Булл, — продолжает она. — Да, Барри Булл получает Почетную Медаль за заслуги в лесной промышленности и за экспорт древесины. Имеешь что сказать?
— Да нет, ничего. Разве что Хелен Розенберг не отказалась бы сказать что-нибудь на этот счет, ведь ей присудили медаль за заслуги в деле охраны австралийской флоры. А вот Дэниэлу Роббинсу — за заслуги в области отдыха, спорта и рыболовства.
— Что ж, — говорит она. — Пегги Бортсвик, медаль за разрешение брачных споров. А как насчет Питера Уилсона, который получил медаль за заслуги в области психиатрии?
— Ага, неплохо. А Колмел Смит, которая, возможно, поставила ему значительную часть пациентов, получила медаль за заслуги в области любительского театра.
Они перемывают косточки лауреатам-австралийцам еще некоторое время, а потом он вдруг заявляет: «Вот бы сделаться мухой и сидеть на стене во время церемонии их награждения. Вот уж базар будет так базар».
— Да уж, — соглашается она. — Чтобы получить место на церемонии, нужно быть кем-то вроде Киссинджера — После этого они на некоторое время отключаются, уступая место рекламе металлопроката и стальной проволоки.
Это они, конечно, для того, чтобы хоть немного развлечь слушателей. Этнические группы, живущие во взаимной ненависти и скованные разной исторической правдой, исключающие друг друга верования, отрасли промышленности и движения, каждый день сводящие на нет работу других, а также развлекательные программы, косо смотрящие друг на друга, — все это собрано бок о бок и награждено одним скопом, причем каждая награда ставит под сомнение правомерность другой. Ну, например, ремесло лесоруба объявляется достойным награды, но и дело защиты деревьев — тоже. Но разве правомерность одного не отменяет автоматически правомерность другого? А раз так, то все эти награды — пустышка, которую дают единственно за долгое преследование узких индивидуальных интересов?
На этом, думаю я, и стоило бы завершить передачу. На иронической ноте. На черной шутке в адрес наших соотечественников-лауреатов.
Но, послушав некоторое время, как они читают этот свой список, я начинаю опасаться этой бесконечной человеческой способности к недоразумению, поражаться нашему дару опровергать чужие истины. И мне начинает казаться, что в этом их списке все-таки заложен некий смысл, а именно: мы уходим от этого. Мало-помалу мы все-таки осуществляем этот убийственно трудный, как показывает история, трюк — уживаемся друг с другом. Здесь, на этом континенте, нам удается это магическое действо, мы оставляем своим противоположностям право на существование.
Возможно, это происходит по чистой случайности. Потому, что нам хватает времени, и пространства, и пищи, и… И все же — вот вам. Происходит же.
Я встаю и выключаю радио. Оглянувшись на кровать, я замечаю, что до сих пор сплю только на своей половине. Желтые простыни потемнели там и здесь, пропитанные моим жиром и ночным потом, — ни дать ни взять карта ночных кошмаров, заставлявших меня корчиться и извиваться всю ночь.
Улица за окном полна шумом и ревом, словно мои соотечественники забыли, что сегодня День Австралии. Я выхожу в гостиную и останавливаюсь посереди комнаты. Ветер шелестит листвой платана, пропуская в окно короткие, хаотичные вспышки солнечного света, и они играют на тысяче ржавеющих жестяных игрушек, привезенных Кими со всех концов света, где человеко-часы до сих пор дешевле машино-часов. Где они до сих пор достаточно дешевы, чтобы люди продолжали сидеть на корточках в пыли и вручную выколачивать из пустых консервных банок обезьянок, куколок, младенцев, зебр, цыплят, слонов… грузовички, джипы, самолеты, танки и летающие тарелки. Сидеть, и плодить и умножать миниатюрный жестяной мир зверей, военной техники и всяких там фольклорных гринчей, каких только могут пожелать малолетки из Первого Мира, а потом продать их туристам за горстку риса, что едва хватит на половину жестянки, из какой они сделаны. Такие дешевые человеко-часы — благодатная среда для криминала. Надо вырезать и выколотить целые армии жестяных игрушек, чтобы заработать столько денег, сколько можно получить за одного заложника из Первого Мира. Выходит, что похищать женщин — выгодная альтернатива… правомерное занятие… в стране, где человеко-часы не стоят почти ничего. Каждая из этих игрушек — подтверждение, что похищать женщин из Первого Мира разумнее.
Я разматываю полотенце с талии и начинаю хлестать по ним. Одним взмахом очищаю целые полки. Перепуганные косяки жестяных игрушек разлетаются во все стороны. Ржавые жестянки вспыхивают в пробивающихся сквозь листву лучах солнца, с негромким стуком, звоном и лязгом рикошетируют от стен и окон и затихают на светло-желтом ковре.
Смахнув их всех с мест, которые она для них выбрала, я стою нагишом, держа в руке полотенце. Порядок, отображавший географию и историю их происхождения, напоминавший ей, откуда они сюда попали и как она сама попала в эти места, полностью смешался. География и история ее путешествий. Они валяются на полу ржавым месивом павших животных и разбитых машин. Жестяные игрушки. Я стою посредине этого разгрома. Я все равно что мой отец, угнездившийся в поле мертвой и гниющей машинерии. Завязший в болоте ржавых машин, которые так много значили для давно умерших людей.
Я принимаю душ и одеваюсь в молескиновые брюки и джинсовую рубаху. Потом снимаю джинсовую рубаху и заменяю ее белой, бумажной, в светло-голубую шашечку, которая выглядит параднее, но слишком светлая для этих брюк, поэтому я снимаю их и надеваю другие, светлее. Куртку не надеваю — жарко. Галстуков у меня три штуки. Лиловый с огурцами, тартановый и полицейский из Южного парка. Я выбираю лиловый и, повязывая его, пытаюсь представить себе, что наденут в день своего возможного триумфа педик, лесби, лопух и киви. Возможно, галстук смотрится… ну… по-английски, по-клубному. Не тем, что положено надевать черному человеку на церемонию такого рода. Что ж, если они хотят видеть меня черным — а я подозреваю, что так оно и есть, — я их разочарую. И потом, этот галстук — Кимин подарок. Сделан в Киото, нашем городе-побратиме. Шелковый. А кому хочется выглядеть хуже других?
Я сую недопитый вечером кофе в микроволновку и завтракаю тостами с маргарином. Позавтракав, сажусь в «КОЗИНС И КОМПАНИЮ» и еду из Порт-Мельбурна в Южный Мельбурн. Порывы северного ветра гоняют по обочине и мостовой пакеты из-под чипсов и рваные пластиковые сумки. Во дворе перед эдвардианским особняком на Трайб-стрит почтенное семейство играет в крикет, — как и в любой другой день. Когда я проезжаю мимо, тощий мальчишка в мешковатых красных трусах подает мяч деду, и старик поднимает детскую биту, и выпрямляется, и счастливо улыбается, словно для него это великое достижение, начало какого-то нового этапа. Мальчишка отплясывает на лужайке победный танец и несется к деду, протягивая руки к бите. Он подпрыгивает и хватает деда за рубаху, требуя выигранное орудие. Старик так и стоит посреди лужайки, не двигаясь с места и не отдавая биту, видимо, пока его лицо не устанет от улыбки и счастье не сорвется с вершины, на которую вознеслось.
