старое место. Его убили вместо меня. Я виноват в смерти Торопова.
– Такая уж у него судьба. Ничего так просто не делается. Зачем бог сохранил тебе жизнь? Значит, ты очень и очень нужен кому-то. Так что живи. А Торопов умер легкой смертью, а мог бы сначала поголодать, померзнуть до костей, потерять из-за цинги зубы. Терпел бы издевательства.
– Все это он уже испытал в колхозе.
– Тем более, зачем ему снова этот ад? Так и умер бы в забое с кайлом в руке. Конечно, жалко мужика. Я тебя понимаю.
О том, кто убил Серого, Алексеев не спрашивал, и так было понятно. Но только ему и Лобову. Следователь быстро узнал, что блатной грозился убить Алексеева, узнал, что за день до этого Торопов и Алексеев поменялись нарами, значит, Серый ошибся и убил не того. А вот кто расправился с ним? Алексеев едва ходит, да и лежал на верхних нарах. И следователь, и начальник лагеря терялись в догадках. Ясно было одно, не мог этот пожилой колхозник носить с собой заточку. Значит, Серого убил кто-то другой. Но Торопов только появился, у него не было в бараке ни друзей, ни подельников, ни знакомых и идти ради него на убийство ни у кого резона не было. Значит, Серого все же убил Торопов. Да и по положению тела Серого получалось, что он нарвался на встречный удар. Но у пожилого крестьянина не могло быть заточки…
Убийство в лагере, как и смерть от истощения, было обычным, рядовым делом. Но настали новые времена, Берия уже поснимал с постов многих видных людей госбезопасности, что за этим последует, все хорошо знали. Шерстили и тех, кто был связан с ними, и тех, кто был связан с этими связанными… И начальник лагеря не знал, как отреагирует комиссия на двойное убийство, потому приказал арестовать надзирателя, и следователи с пристрастием пытали того, как это блатной смог беспрепятственно проникнуть в барак и найти именно те нары, которые ему были нужны. А тут еще по лагерю прошел слух, что блатные собираются порезать барак, где сидели по пятьдесят восьмой, отомстить за смерть Серого. Этого начальник лагеря не мог допустить и вызвал к себе вора в законе по кличке Доктор и провел с ним воспитательную беседу. Чтоб ни одного убийства до приезда комиссии, иначе он загонит Доктора и его подручных в штрафной изолятор и будет держать там, пока они не подохнут. Или выведет за ворота лагеря и перестреляет за попытку к бегству.
Алексеев этого не знал, как не знали и остальные обитатели барака, и каждый вечер смотрели на него, забирающегося на нары, как идущего на эшафот.
Но прошла ночь, вторая… А Алексеев был жив, и заключенные потеряли к нему интерес. Да и его самого больше заботило другое, если портреты Маленкова и Ворошилова дались легко, то Берия не получался. Машуков предлагал:
– Ты сначала нарисуй лицо, а уж потом очки. Торопись, время поджимает.
Чтоб успокоиться, Алексеев на время забросил портрет Берии и стал рисовать Булганина, руки у него уже не тряслись и он смог написать письмо Марте и Николаю, что не понравилось Машукову:
– Какие письма? Ты мне дай портреты, а потом пиши письма сколько хочешь, бумаги не пожалею.
После Булганина Алексеев вновь взялся за Берию и как-то легко нарисовал его. Но не успел этому обрадоваться, все заслонило другое. Пришел приказ об амнистии. Прекращали начатые дела, освобождали тех, у кого срок был до пяти лет, тем, у кого срок был больше, скостили наполовину. Но тех, кто сидел по 58 второй срок, амнистия не коснулась…
Заключенные разделились, кто радовался, кто ругался.
– Вот скоты! Все продумали, – зло говорил Давыденко. – По пятьдесят восьмой давно пять лет не дают, всегда не меньше десяти. Значит, освобождают уголовников.
– Через год обратно всех посадят, – предрек Лобов.
А Алексеев думал о Марте. Попала она под амнистию или нет?
В начале июня 1953 года пароход «Красноярск» бросил якорь напротив села Красное, вскоре от него отчалил баркас с пассажирами. Когда баркас ткнулся в берег, первой с него сошла хрупкая женщина с изможденным лицом и, не обращая внимание на любопытные взгляды и шушуканье, хромая, направилась в сторону лесоучастка. Марте надо было отметиться в комендатуре о прибытии…
На дверях комендатуры висел замок. Марта сняла вещмешок и опустилась на ступеньки крыльца, прижавшись плечом к шатким перилам и закрыв глаза. Но в одиночестве она оставалась недолго, послышались быстрые шаги и радостный голос:
– Марта! Точно, Марта! Мне как сказали, что ты приехала, так я сразу сюда. Здравствуй! – частил Хорошев. – А мы тебя раньше ждали, амнистия-то в марте была.
– Здравствуй, Семен Григорьевич! – Марта с удовольствием произнесла слово «Семен», и Хорошев как-то стал ближе, словно это слово роднило Хорошева с ее сыном.
– А что сидим? Ножигов может до завтра в комендатуру не зайти. Дом-то его рядом. Ладно, сиди. Я сбегаю, – сорвался Хорошев с места.
Вернулся с Ножиговым.
– Набегалась? – Ножигов снял замок. – Заходи.
– Я тебя Марта, здесь подожду.
Ножигов хмыкнул, вошел в дом вслед за Мартой, оставив дверь открытой.
– Значит, снова к нам.
Пока Ножигов читал справку об освобождении, Марта оглядела кабинет. Ничего не изменилось, лишь портрет Сталина в траурной рамке. Именно здесь начались ее злоключения…
– Так, завтра у нас суббота. Выйдешь на работу в понедельник.
– Леонид Мартынович, можно мне съездить в наслег Тальниковый? Ненадолго, туда и обратно.
– А где гарантия, что снова в бега не ударишься? Да и зачем тебе туда?
– Сын у меня там.
– Сын, – протянул Ножигов, – вот оно что…
– Да я ее быстро туда и сюда доставлю, – влез в разговор Хорошев, оставаясь на крыльце. – Надо бы отпустить, такое дело. Сын. Столько лет без матери.
– Ну, раз сам Хорошев советует, придется отпустить. Но у меня вопрос. В воскресенье ночью ты его привезешь, а в понедельник на работу. Оставишь одного на весь день в незнакомом месте? Сделаем так, отдохнешь и в понедельник, он попривыкнет, да и попросишь кого, чтоб приглядывали за ним. А день этот отработаешь потом в воскресенье.
– Вот это по-нашему, – снова влез в разговор Хорошев.
– Был я в Тальниковом, якутская деревня. Мальчик, поди, по-русски не понимает. Тяжело тебе будет с ним общаться.
– Ничего, он меня будет учить якутскому, я его – русскому.
– Все, свободна до вторника.
– До свидания!
– Счастливо!
Через открытую дверь Ножигов видел, как Хорошев, закинув вещмешок за спину, размахивая рукой, что-то оживленно рассказывал Марте. Боже, ну зачем мы лезли в их жизнь, кому мешала любовь Марты и Алексеева? Сыну, наверное, лет семь, хорошо, что его не отобрали. Ножигов вспомнил о беременности Веры Головиной и тихо застонал.
