сестрой”. Но не в этой этнографической генеалогии суть и центр спора — или не только в ней. “Евразийская” революция, возненавидевшая дело Петра, и заколотившая руками Ленина “окно в Европу”, Петром прорубленное, для Гумилева не “братский пир труда и мира” и не “новая эра”, а томительный бред, в который “опять поникла, как вчера” Россия. Революция не какой-то шаг <...> вперед, а провал в какое-то доисторическое прошлое великой страны, которая была подъята “для славы, силы и победы”, т. е. всего того, что воспел Пушкин». Соотнеся пушкинское ст-ние «Олегов щит» с гумилевскими строками, Цуриков писал: «“Швеция” <...>, пусть даже не по-пушкински неумеренная в заостренности своих формулировок, выдержана, однако, всецело в пушкинской традиции “славы, силы и победы” России. Но, мало этого, являясь одним из откликов Гумилева на революцию 1917 г., она совершенно явно продолжает мотив <...> пушкинского стихотворения». «Сличая эти вещи, — писал далее Н. А. Цуриков, — невольно начинаешь думать, что “Швеция” написана Гумилевым непосредственно после прочтения Пушкина, прямым продолжением его темы, — до того разительно сходство этих вещей, сходство некоей риторичности обоих стихотворений, их образов, отдельных слов, не говоря уже о полном совпадении размера <...> “Олегов щит” — по поводу нашей тогдашней неполной политической удачи (имеется в виду русско-турецкая война 1829 г., не завершившаяся взятием Константинополя. — Ред.) с изящно-грустной улыбкой самоутешения в конце, оно именно своим концом, в дни “мира без аннексий и контрибуций”, спустя почти 90 лет, и должно было много сказать Гумилеву, русскому воину и патриоту. Несравненно тягчайшие события вызвали и соответствующую по размеру реакцию: вместо грустной улыбки Пушкина, мы имеем у Гумилева уже горькую жалобу и патриотический стон, подлинный стон боли за Россию» (Цуриков Н. А. Заветы Пушкина: Мысли о национальном возрождении России. Белград, 1937. С. 38–40). Как отклик на революцию «Швеция», спустя почти четверть века после Цурикова, рассматривалась также в других работах (см.: Dombre-Potocki N. L’Exotique et le merveilleux dans la poésie de Goumilev. Неопубл. докт. дисс. Paris; Nanterre. P. 87–88). Если Ю. Л. Кроль видит в «Швеции» предвосхищение некоторых тем «Заблудившегося трамвая» (тревога поэта за судьбу России, восприятие русской государственности, «которая имела в представлении Гумилева варяжское (шведское) происхождение») (см.: Кроль Ю. Л. Об одном необычном трамвайном маршруте («Заблудившийся трамвай» Н. С. Гумилева) // Русская литература. 1990. № 1. С. 213), то Ю. В. Зобнин проводит сопоставление «Швеции» со ст-нием «Мужик». Распутин, по мнению исследователя, «олицетворял собой в поздней историософской лирике Гумилева начало “стихийное” <...> начало “цивилизации” символизировалось другой исторической фигурой — Рюриком, некогда победившим славянскую стихийную вольницу деспотической, дисциплинирующей государственной волей. В этом смысле “Мужику” противостоят стихотворения “шведского” цикла — “Швеция”, “Стокгольм”, “В Северном море”, “Ольга”. В творчестве Гумилева возникает историософская эмблематика, определяющая полярные начала, взаимодействие которых обусловливает движение русской истории. В стихотворении “Швеция” констатируется торжество “печенежьего” хаоса над творческой волей, заложенной Рюриком в русское государство: <цит. ст. 5–8, 17–20>.
Тем не менее, победа сил “хаоса”, которую поэт наблюдал в 1917 г. в России, не порождала историософского пессимизма. Напротив, для него это было “вызовом”, брошенным историей творческим, аристократическим силам русского народа, поводом для формирования в русской среде “рыцарства”, которое должно защитить и продолжить дело, начатое Рюриком» (Зобнин Ю. В. Странник духа (О судьбе и творчестве Н. С. Гумилева) // Русский путь. С. 49).
Ст. 7–8. — Имеется в виду призвание варягов на Русь: «И сказали себе (новгородцы. — Ред.): “Поищем себе князя, который владел бы нами и судил по праву”. И пошли за море, к варягам, к руси. Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманны и англы, а иные еще готландцы, — вот так и эти прозывались. Сказали руси чудь, славяне, кривичи и весь: “Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами”. И избрались трое братьев со своими родами, и пришли, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, — на Белоозере, а третий, Трувор, — в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля» (Повесть временных лет / Пер. Д. С. Лихачева // Повести Древней Руси XI–XII века. Л., 1983. С. 131–132). Ст. 11–12. — Гумилевым соотносятся два эпизода русской истории — легендарный поход князя Олега на Царьград (Константинополь) в 907 г., когда князь «повесил свой щит на вратах <Царьграда> в знак победы» (Повесть временных лет. С. 136) и скандал вокруг т. н. «ноты Милюкова», повлекшей за собой отставку министра иностранных дел Временного правительства П. Н. Милюкова и крах забалканской политики России в Первой мировой войне. Страсти вокруг «ноты Милюкова» разгорелись 18–30 апреля 1917 г., т. е. в канун отъезда Гумилева из России.
63
Костер.
Кост 1922 (Б), Кост 1922 (М-П), СС 1947 III, СС II, Ст 1986, Кост 1979, СП (Волг), СП (Т6), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Кост 1989, Изб (М), Ст (XX век), Ст ПРП, СПП, Ст (М-В), ШЧ, Кап, СС (Р-т) II, ОС 1991, Изб (Х), Соч I, СП (Ир), СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Carmina, Изб (XX век), Русский путь, Изб 1997, ВБП, МП, СП 1997, Изб (Сар) 2, Русская поэзия советской эпохи. Будапешт, 1973, Русская поэзия советской эпохи. 2-е изд. Будапешт, 1984.
Автограф 1 с вар. — Альбом Струве. Автограф 2 — Архив Лозинского, рукопись Костра. Автограф 3 — Архив Лозинского, корректура с авторской правкой.
Дат.: июнь 1917 г. — по биографическим данным (Соч III. С. 400–401), с учетом датировки ст-ния № 62.
Перевод на англ. яз. («Stockholm») — SW. P. 90.
«Скрытая жизнь», по наблюдению Ю. Верховского, проявилась и в ст-нии «Пиза», «и под готикой “Падуанского собора”, и под жанровыми картинами “Генуи”, “Болоньи”, “Неаполя”. Далее, тоже молитва или колдовство одушевляют образы, вызываемые к жизни “норвежскими горами” или сном о Стокгольме с его гулом и грохотом, похожим на безмерно потрясенный орган, с его прозрачною тихой водою, окрестными рощами, лесами, полями <цит. ст. 13–20>.
Так мы видим сначала как бы слияние души личной с этими душами городов и душевного с внешнереальным, но потом эти воплощения вскрываются, как только этапы странствований и блужданий самой души» (Верховский. С. 122). По мнению Вяч. Вс. Иванова, процитированные строки предвосхищают внимание поэта к «бездне времен», образ которой появится в «Заблудившемся трамвае» (Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка. Поэтический мир Гумилева // Ст ПРП.
