— Повторяю. Объект в поле зрения.
Голос наблюдателя звучал с некоторого расстояния, Стернер вышел на легкий ветерок, лег, обхватил винтовку и стал ждать. Тень в окне. Стернер смотрел на наблюдателя. Оба чувствовали и видели одно и то же, и ни один из них не мог бы сказать наверняка, что тот, кто стоит в окне мастерской, повернувшись в профиль, не понимает, что в него можно попасть.
— Готовимся к выстрелу.
Неповоротливый комиссар уголовной полиции, с его манерой то и дело повышать голос и с негнущейся ногой, которая, кажется, не на шутку разболелась, устроился прямо позади него.
— Если Хоффманн не пойдет на попятный, я прикажу стрелять. У него осталось тринадцать минут. Вы готовы?
— Да.
— А боеприпасы?
Стернер не оборачивался, он лежал на животе, лицом к тюрьме, глядя в оптический прицел на окно верхнего этажа корпуса «В».
— Если бы я вовремя получил верную информацию, то зарядил бы винтовку патронами меньшей мощности. Их уже везут из Кунгсэнгена вертолетом, но не успеют. А эти… если я пробью бронированное стекло, за которым находится мишень… они сработают. Но повторяю… ранить ими невозможно. Ими можно только убить.
Дверь была закрыта.
Коричневая — может, и дубовая, царапины вокруг скважины. С каждым двойным поворотом заедающего цилиндра ключ еще немного стирается.
Мариана Херманссон легонько постучала.
Ни шагов, ни голоса — словно тот, кто сидел за этой дверью, не шевелился, не разговаривал, не хотел никого видеть и ни с кем разговаривать.
Она, как и просил Эверт, посетила тюремного врача — в другой части тюрьмы, за теми же стенами, но за несколько сотен метров от мастерской, Хоффманна и риска очередных смертей. Она стояла в корпусе «С» и через узкие окошки больничного отделения наблюдала за лежащими в кроватях, кашляющими заключенными, а мужчина в белом халате объяснял ей, что заключенного номер 0913, Хоффманна, никогда не укладывали на койку больничного отделения, что признаки эпидемии не выявлены и что приказа о введении карантина он, врач, не отдавал.
Эверт Гренс уже столкнулся с ложью — директор тюрьмы не дал ему допросить заключенного. И теперь револьвер к голове тюремного инспектора приставил именно этот заключенный.
Мариана снова постучала, погромче.
Нажала на дверную ручку.
Дверь была не заперта.
Леннарт Оскарссон сидел в темном кожаном кресле, опершись локтями о широкий письменный стол, ладони закрывали лицо. Он трудно дышал — глубоко, неровно, лоб и щеки там, где их было видно, блестели под ярким светом лампы, — может, от пота, а может, от слез. Оскарссон не заметил, что молодая женщина вошла в его кабинет и стоит в метре-другом перед ним.
— Мариана Херманссон, полиция Стокгольма.
Оскарссон дернулся.
— У меня несколько вопросов. Насчет Хоффманна.
Он поднял на нее глаза:
— Я их убью.
Мариана решила не двигаться с места.
— Он так сказал.
Взгляд директора тюрьмы блуждал. Мариана попыталась встретиться с ним глазами — не получилось, Оскарссон смотрел в никуда.
— Я их убью. Он так сказал!
Она и сама не знала, чего ждет. Но определенно не этого. Человек разваливался на куски прямо у нее на глазах.
— Его зовут Мартин. Знаете? Мой близкий друг. Гораздо больше, чем близкий, — самый близкий друг. Старше его в этой тюрьме никого нет. Сорок лет. Сорок лет он работает здесь! А теперь… теперь он умрет.
Мариана пыталась поймать убегающий взгляд.
— Вчера. Комиссар уголовной полиции, Эверт Гренс, тот, что сейчас на колокольне, — он был здесь. Он был здесь, чтобы допросить одного заключенного. Пита Хоффманна.
Квадратный монитор.
— Если Мартин умрет.
Как медленно двигаются губы.
— Если он умрет.
Я их убью.
— Я не знаю…
— Вы сказали, что допрос не состоится. Что Хоффманн заболел. Что его лечат, что он на карантине.
— …я не знаю, как мне жить дальше.
Оскарссон не слушал ее.
— Я заглянула в корпус «С». Поговорила с Нюкандером. Хоффманна туда не отправляли.
Губы.
— Вы солгали.
Двигаются.
— Вы солгали. Почему?
Когда они медленно двигаются на мониторе, то отчетливо видно — они говорят «убью».
— Оскарссон! Вы меня слышите? Один человек лежит мертвый на полу в коридоре корпуса «В». Двум другим осталось жить девять минут. Мы должны действовать. Нам нужен ваш ответ!
— Хотите кофе?
— Почему вы солгали? В чем дело?
— Или чаю?
— Кто такой Хоффманн?
— У меня есть зеленый, красный и обычный в пакетиках. Такие, знаете, их кладут в кипяток.
Крупные капли пота сорвались со лба директора тюрьмы и упали на блестящую поверхность стола. Оскарссон поднялся и направился к стеклянному, с желтыми дугами столику на колесах в углу кабинета; фарфоровые чашки и блюдца стояли на столике стопками.
— Нам необходимо знать ответ. Почему? Почему вы солгали?
— Главное — не передержать.
Леннарт не смотрел на нее, не обернулся, даже когда она в первый раз повысила голос. Подставил чашку под термос, налил кипятка, осторожно положил в чашку пакетик с изображением красного шиповника.
— Минуты две. Не больше.
Пошел назад.
— Молока?
Он нужен им.
— Сахару? Или и того и другого?
Херманссон сунула правую руку под куртку, на ощупь выхватила служебный пистолет из кобуры, вскинула руку перед носом у Оскарссона, взвела курок. Выстрел пришелся прямо в середину шкафа с одеждой.
Пуля прошила дверцу и ударила в заднюю станку шкафа. Оба услышали, как она упала где-то между ботинками — черными, коричневыми…
Оскарссон, с горячей чайной чашкой в одной руке, даже не пошевелился.
Мариана дулом пистолета указала на часы над столом.
— Осталось восемь минут! Вы меня слышите? Я хочу знать, почему вы солгали. И хочу знать, кто такой Хоффманн, почему он стоит у окна мастерской и зачем приставил револьвер ко лбу заложника.
Оскарссон посмотрел на оружие, на шкаф, на Херманссон.
Подошел к столу, сел.
— Я только что лежал на… ничейной койке в корпусе «К» и рассматривал красивый, белый, только что покрашенный потолок. Потому что… потому что я не знаю, кто такой Хоффманн. Потому что я не знаю, почему он стоит там и утверждает, что убьет моего лучшего друга.
