— Еще чего говорил?
— Да я у него был-то десять минут всего. Не помнит, не знает, давно забыл. Да убери ты свое железо, мать твою! Куда я денусь, на ходу, что ли, выпрыгну? Мне жить не надоело!
— Ты портфельчик-то дай свой. — Хомяков протянул руку между сиденьями к портфелю, лежавшему на коленях у Грязнова. — Давай, давай, мы его на досуге посмотрим. А теперь поговорим, что тебе от Саидова требуется. Ну?
Вот он нужный момент! Левой рукой Слава взял портфель за ручку и, отводя его назад, к Хомякову, задел локоть водителя, который тут же метнул взгляд на него. Отдавая портфель. Слава слегка сполз с сиденья вперед и правой рукой достал рукоятку, которой регулируется положение спинки.
— Ты куда смотришь?— заорал вдруг Грязнов на водителя. — Слева! Обгон!
Дальнейшее произошло так быстро, словно было тщательно отрепетировано заранее.
Водитель от неожиданности кинул голову влево. Хомяков, принимая портфель, слегка помог себе правой рукой с зажатым в кулаке пистолетом. Грязнов, резко дернув рукоятку, обрушил спинку переднего сиденья на Хомякова. Тот же, от шока нажав на курок, всадил пулю точно в затылок водителю. Грязнов, изо всех сил упираясь длинными своими ногами в днище автомобиля, захватом обеих рук изогнул и прижал к себе голову Хомякова.
Машина, резко вильнув, сошла с шоссе, правые ее колеса влетели в неглубокий придорожный кювет, она перевернулась раз, другой и навалилась крышей на густой кустарник.
Несколько мгновений Грязнов пролежал лицом вниз, прижатый к потолку кабины, видя прямо перед глазами перекошенное от боли, залитое кровью из разбитого носа лицо Хомякова. Затем он медленно выбрался задом через разбитое ветровое стекло наружу и за шиворот выволок следом Хомякова с намертво зажатым в левой руке грязновским портфелем. Пистолета в другой не было, скорее всего, выронил во время всей этой катавасии.
Слава хотел было вернуться к машине, чтобы взглянуть, что с водителем, но в этот миг вдруг беззвучно и страшно из машины ударил сноп огня, и Славу с опаленными бровями отшвырнуло в сторону.
Окончательно придя в себя, услышав крики и шум работающих автомобильных моторов в десятке метров, на шоссе. Грязнов обратил, наконец, внимание на Хомякова. Тот, видимо, на свое счастье, был без сознания.
Подбежавшим людям, прикрывающим ладонями от жара горящей машины лица, Слава объяснил, что нужно немедленно с ближайшего же телефона сообщить об аварии в Самарский уголовный розыск.
Прибывшая на место происшествия машина ГАИ вызвала «скорую», и в ожидании ее Грязнов, представившись, коротко рассказал, не вдаваясь пока в ненужные подробности, что машина неожиданно потеряла управление, сошла с шоссе — и вот результат. И сам связался с Самарой, с уголовным розыском. Понимая, что милицейская волна несомненно прослушивается, он сообщил лишь, что напарник оказался тем самым, да, именно тем, о ком они сегодня ночью беседовали.
Молодая женщина, врач «скорой», обследовала Грязнова и, замазав йодом несколько ссадин на локтях и коленях, предложила проехать с ними в ближайшую санчасть в аэропорту. Хомякова положили на носилки и задвинули в «рафик», Грязнов сел с ним рядом. И они поехали с места аварии. Милиция осталась, чтобы окончательно потушить пожар в машине и извлечь оттуда обгоревший труп водителя.
Слава, наблюдавший за лежащим на носилках Хомяковым, вдруг понял, что тот уже пришел в себя и притворяется. Тогда он, к полному недоумению устроившихся рядом санитаров, достал из портфеля наручники и, отведя руки Хомякова за спину, защелкнул их, поймав полный ненависти взгляд капитана милиции.
— Опасный преступник, — коротко объяснил он санитарам.
6
Кузьмина разбудили настойчивые звонки, бившие словно кувалдой по черепу. Он открыл глаза, соображая, где находится и что с ним. Звонки продолжались. За окном светлело, и он, наконец, сообразил, что находится дома. Вспомнил, что еще вечером и позже, ночью, вставал с дивана, шел на кухню и глушил по целому стакану водки, словно организм требовал полной отключки памяти. А теперь — он глянул на часы: было пять часов, наверное утра, не вечера же? — этот наглый телефонный звонок. Кто? Кому он нужен? Немногим был известен этот его номер.
Кузьмин поднялся с дивана и взял трубку. Услышал насмешливый голос:
— Здоров же ты дрыхнуть, папаша!
— Кто? — хрипло выдохнул Кузьмин.
— Кашин говорит. Не узнал? Прими поздравления, папаша! С сыном тебя. Родила нынче ночью Наталья твоя, а тебе, гляжу, хоть бы хны?
— Чего родила? — «не врубился» еще Кузьмин.
— Ну ты даешь, папаша! — засмеялся Кашин.
Василий Петрович, наконец, все понял. Наталья родила! А он и забыл со всеми своими заботами о самом главном. Ведь сын у него!
— А как назвали?
Вопрос был поистине идиотским, и это он понял сразу, услыхав, как буквально захлебнулся в трубке от хохота Арсеньич. Отсмеявшись, он сказал:
— Слушай, папаша, давай запиши, если в силах, а нет — запоминай: станция Отдых, там два шага на правой стороне, если из Москвы ехать. Родильный дом Жуковской больницы. Палата семнадцатая. Все. Водку можешь не привозить, ребенку еще рано. Ну, папаша! — и повесил трубку.
Родила! Сын! Надо немедленно ехать!
Но куда? Он снова посмотрел в окно, потом на часы. И сел на стул. Знал он, что рано или поздно так случится. Ну конечно, раз Наталья беременна, она должна родить. И явится на свет ребенок — его ребенок. Явился, здрасте! И что теперь делать? Как жить дальше? Куда их с Натальей теперь девать? Сюда тащить, на Шаболовку, но это нереально, квартира не своя, не куплена... Подгорный говорил о зарплате, спецжилье. Но это еще надо внимательно посмотреть, что за контора нуждается в его услугах. А вдруг все-таки не сойдутся характерами?
И что это за люди такие хотят справедливость пулей устанавливать?..
Оставался пока один вариант — изба Натальина в Удельной. С работы у Никольского ей теперь придется несомненно уйти, мальца растить, и кушать ему ежедневно надо. Вот и думай, Вася.
Он вдруг поймал себя на мысли, что ни разу не подумал о том, чтобы бросить Наталью, уйти, отказаться от ребенка. И это его почему-то обрадовало. Значит, вошел уже новорожденный в его жизнь. Надо будет ему и фамилию давать, и имя придумывать. И с Натальей решать окончательно...
Василий вышел на кухню и увидел на столе одну пустую водочную бутылку, а во второй еще оставалось на донышке, граммов пятьдесят — ни то, ни се. Холодильник был пуст, ни в каком шкафу ничего заваляться не могло. От себя самого выпивку прятать у него никогда не было нужды. Да и не очень уважал он вот такую, прямо сказать, черную пьянку.
Он вылил в стакан остатки водки, огляделся — даже зажевать нечем, а во рту было сухо и противно. Налил из заварного чайника в другой стакан черной старой заварки, махнул водку и запил горькой, пахнущей прелью чайной дрянью.
