удар правой! Мраморная шея треснула, вся статуя содрогнулась и накренилась назад, под собственной тяжестью вырывая из земли, дерна и мха свой каменный пьедестал. В следующий миг Актеон с грохотом рухнул на землю, разбивая на куски и мраморные статуи собак.
Из Охотничьего павильона на шум выскочил денщик Вольдемар – на плече на ремне гармонь, в руках пистолет. Он выстрелил в воздух.
– Вот так! Сокрушая идолов! – заорал он. – Мин херц, до самого рассвета гуляли! Эхххххх! Видно, сладилось дело!
Он растянул гармонь и грянул на мелодию старой казачьей песни: И всю нооочь с ней наслаждааалсяяя! А наутро мууужем стааал!
– Заглохни, всю округу разбудишь. – Евграф Комаровский шел по берегу пруда к павильону. Он сжимал и разжимал свой правый кулак. На развалины статуи он не оборачивался.
– А здесь нет никого, кроме нас. А идол повержен! – Вольдемар снова растянул гармонь. – Эххх! Гром победы раздавайся! Веселися, храбрый росс! Мин херц! Мессир, я восхищен! Пока вы там с ней, красавицей вашей, я вещички в сундук начал укладывать. Душегуба взяли и на тот свет спровадили. И амурные дела в гору пошли. Так я подумал – в дорогу пора, адью павильон! Ну, понятно, путь наш не в орловское родимое имение теперь проистекать будет, вы ж наверняка красавицу вашу назад в Петербург повезете, а оттуда за границу. Ох, и люблю я Баден-Баден! Дрезден! Сан-Суси! Ох, майн либер! – Вольдемар бегло проиграл на гармонии лихой аккорд. – Эх, говори Баден-Вюртемберг, разговаривай! Ох, яблочко да по блюдечку, куда котишься – не воротишься! А ежели тут еще надо пару дней задержаться, так поедемте в Зубалово, а? Мин херц? Ну как англичаночке с вами здесь в павильоне? Никак! Она ж за границей избалованная, привередливая. А в Зубалове-то спальня почти царская, кровать с балдахином!
– Рот закрой. – Комаровский подошел и забрал у денщика свой пистолет. – Никуда мы не едем. Дело сие не окончено. А у нее я до рассвета под окошком стоял, стрелка на двенадцать… Она богиня, женщина неземная, пойми ты это, болван. Таких, как она, нет и не было. И не будет.
– Опять не сладилось? Ох ты горе-злосчастье! – Вольдемар всплеснул руками. – Ишь, ты какааая! Но лик-то у вас, мин херц, все равно больно светлый, счастливый!
– Шельма ты, но талантлив и сметлив, скажи ты мне… как, по-твоему: пропаду я с этой страстью своей к ней? С болью сердечной?
– Так это и в наводнение, и на Кавказе пропасть было можно, и на службе царской, мин херц. А уж в любовной страсти – эххх! Пропадать, так с музыкой! – Вольдемар приник к своей верной гармони.
И полетело в розовое небо к рассветным лучам новомодное, выученное им из песенника:
Зовет меня взглядом и криком своим. И вымолвить хочет – давай улетим!
Мы вольные птицы, пора, брат, пора! Туда, где за тучей белеет гора!
Туда, где синеют морские края…
…Лишь ветер… да я…[34]
Глава 31
Сокрушая идолов
Когда Клер, наскоро умывшись и одевшись в желтое выстиранное платье (черных траурных летних у нее больше не осталось, и она отчего-то радовалась этому), вышла утром из дома, Евграф Комаровский уже ждал ее в экипаже у крыльца.
– Только сейчас подъехал – и вы. Как чувствовали, мадемуазель Клер.
– Да, как чувствовала, Евграф Федоттчч.
Он выпрыгнул из коляски и начал усаживать ее. Клер и сама могла прекрасно сесть в экипаж, но она видела – он ловит любой момент, чтобы оказаться подле нее близко, прикоснуться к ней. После такой невинной и такой знаковой ночи, проведенной вместе, они были очень тихие и сдержанные оба. Но что-то в поведении самой Клер изменилось, она ощущала это, хотя и не хотела признаться сама себе.
– Нас опять ждут важные дела? – спросила она, когда он тронул поводья, разворачивая экипаж.
– Гамбс явился ко мне утром, он у меня в павильоне, – объявил Комаровский. – После трагических событий нам всем надо осмыслить, обсудить случившееся и наметить новый план действий. Но сначала завтрак! А то вы совсем прозрачная, мадемуазель Клер. Подруга ваша Юлия Борисовна все еще в Ново-Огареве с девочкой, слуги в разброде и шатании, так что завтракаем сейчас у меня. Возражения не принимаются.
Клер и не думала возражать. Когда они через пять минут подъехали к каскаду прудов, она с изумлением не увидела на привычном месте статуи Актеона. Евграф Комаровский поймал ее взгляд.
– Каменный гость мне надоел. Парковое пугало приказало долго жить. Гамбс осмотрел тело Гедимина – правду он вам сказал, болезнь его уже была в самой последней, неизлечимой стадии, а на теле, как он вам и показал, старые шрамы и рубцы от плетей и кнута. В их поместье в Успенском сейчас мои стражники с офицером проводят тщательный обыск. Может, он даст нам дополнительные улики. С утренней почтой мне пришел рапорт из военного ведомства – копии наградных листов на Павла Черветинского за 1812 год. Он был награжден медалью, а потом и золотым оружием за храбрость в бою под Ляхово, когда отряд полковника Фигнера окружил французскую бригаду. И это в шестнадцать лет, в чине гусарского корнета! В послужной характеристике из гусарского полка сказано, что он всегда вызывался на опасные боевые вылазки добровольно, проявляя храбрость и смекалку. Он оставил военную службу после гибели Фигнера в Германии, тот был его кумир. Я хотел проверить, когда точно в 1813-м ему представлялись отпуска из полка, но там сведений не сохранилось. Сколь непохожи братья друг на друга.
Возле Охотничьего павильона, куда они домчали в мгновение ока, кипела суета. Денщик Вольдемар, рубя дрова для печи, никак не мог вытащить топор из полена. Управляющий Гамбс пытался ему помочь – они тянули каждый на себя: Вольдемар топор за рукоятку, а старик-немец полено. Но сил не хватало.
Евграф Комаровский, высадив Клер из коляски, отстранил обоих и легко высвободил топор. Он поставил полено столбом и рубанул – только щепки полетели. Взял другое полено – в щепки.
Клер, Гамбс и Вольдемар вошли в павильон – Вольдемар сразу начал хлопотать, накрывать стол к завтраку, метался с кухни в зал, расставлял стулья и приборы. Гамбс, наблюдая в окно, как Комаровский рубит дрова, обратился к Клер, стоявшей подле него – сама себе не признаваясь, она тайком любовалась, восхищалась движениями, ловкостью, его могучей мужской грацией и силой, что являла себя ей в новом свете после сегодняшней ночи.
– Граф словно помолодел на двадцать лет. Смотрите, он равно владеет обеими руками
