верхний треугольник, словно губу.
– Ох ты, господи! – мать бережно расправила конверт, вытряхнула из него воду – бумага, заложенная в конверт, тоже намокла, была она казенной, и первое, что увидела мать – фамилию, имя, отчество сына, отпечатанные на машинке. «Ильин» – крупно, заглавными буквами, а имя и отчество – обычным шрифтом. Бумага заинтересовала мать, одновременно испугала – нужный ведь документ, касающийся ее сына, а она испортила ее, намочила… – Вот нелады!
Прислушиваясь к шуму, доносящемуся из ванной, – сын ее блаженствовал под водяным дождем, мурлыкал какую-то песенку – видать, афганскую, с припевом «Чарикар, Чарикар», – он, похоже, перестал ориентироваться во времени, и это обрадовало мать – глядишь, и одежда успеет высохнуть, и бумага.
Конверт расклеился совсем, она расправила бумагу, разложила на подоконнике, бережно, боясь порвать, – летнее солнце высушит документ быстро. В следующую минуту неверяще прижала руку к губам – не могла осознать то, что она прочитала.
Со всхлипываньем зашевелила губами, буквы перед ее глазами запрыгали, слились в один плотный грязноватый комок, ничего нельзя было разобрать.
Внутри у нее родился слезный вой, она покрепче прижала руку ко рту, вдавила пальцы в кожу, вой все-таки прорвался, но тут же стих. Она прислушалась к шуму в ванной – сын продолжал плескаться под душем. Это немного успокоило ее.
Прочитанное никак не укладывалось в мозгу. В конверте находилась похоронка на ее собственного сына, на Колюна. Похоронка была адресована ей.
«Уважаемая Мария Ивановна! Ваш сын, выполняя интернациональный долг, пал смертью храбрых в Афганистане», и так далее – смятые невыразительные слова, не греющие ни душу, ни сердце, ни плоть – от них делалось горько и холодно.
Но как, каким образом сын, живой сын мог привезти похоронку на самого себя? Может, это ошибка?
Душа ее чувствовала беду.
У мужа был фронтовой товарищ – вместе вдоволь поели земли под Берлином, вместе лежали в госпитале – Владимир Николаевич. Владимир Николаевич до сих пор носил форму, был полковником и работал в военной прокуратуре, следом за Марией Ивановной кидал комок земли на гроб старшего Ильина, на поминках не сдержался и неожиданно громко, в голос зарыдал – со старшим Ильиным в могилу ушла часть его самого, ушло то, что уже никогда не вернется, и это никогда не восстановить.
Когда расходились с поминок, Владимир Николаевич сказал:
– В жизни все бывает – вдруг понадобится помочь. Вот, Марья Ивановна, на всякий случай все мои телефоны, даже самые секретные, – он записал на бумажке несколько номеров, ткнул пальцем в верхний, – это прямой служебный, – ткнул в следующую запись, – это кривой служебный, через пишбарышню, трубку поднимает секретарша, это на всякий пожарный – домашний, ты его знаешь, – Мария Ивановна, когда доводилось звонить раньше, звонила домой, рабочих телефонов Владимира Николаевича она не знала. Клочок тот с телефонами остался лежать в записной книжке. Мария Ивановна нашла его, быстро набрала прямой телефон – для личных, видать, нужд и услышала близкий спокойный голос:
– Слушаю вас!
Голос Владимира Николаевича подбодрил ее, слезы, возникшие на глазах, быстро высохли, движения обрели четкость, она рассказала о расклеившемся пакете и похоронке, которую сын привез на самого себя.
– Быть того не может! – воскликнул Владимир Николаевич. – Не верится!
– Могу прочитать, – суховато, почти бесстрастно произнесла мать малыша Ильина – в минуты, когда надо было действовать, Мария Ивановна умела брать себя в руки, действовала без суеты, по-солдатски грамотно и слаженно, – здесь черным по белому…
– Не надо, – прервал ее Владимир Николаевич, – Кольку не выпускай из дома, пусть сидит и дует чай, оба ждите меня. Ясно?
– Так точно! – по-военному ответила Мария Ивановна, повесила трубку и не сдержалась – на глаза опять наползли слезы, грудь начало жечь, она всхлипнула, согнулась над телефонным аппаратом, сдерживая плач, пытаясь зажаться, успокоить себя – при Владимире Николаевиче не должно быть разлада – никаких внутренних всхлипов и тем более задушенного плача.
Отплакавшись, Мария Ивановна выпрямилась, услышала, что шум душа в ванной оборвался, осталась лишь песенка, слова которой, кроме припева «Чарикар, Чарикар», были неразличимы. Когда младший Ильин вышел из ванной, глаза у неё были сухи, улыбчивы, рот плотно сжат – ни один взрыд не вырвется из побелевших губ.
– Ма! Что ты наделала? – закричал сын из кухни, увидев, что куцый военный мундирчик его подмочен, косо обвис на плечиках – одна половина перевесила другую, сохнет – и чуть не заплакал: во-первых, он окончательно опоздал по адресу, а во-вторых, боевая, ладно сидящая на теле одежда его превращена в обычное тряпье, которое вешают на колы в огородах, чтобы отпугивать ворон, и это добило его. – Мама, что ты наделала!
– Тихо, сын! – сухо произнесла Мария Ивановна. – Это еще не все. На подоконнике лежит конверт. Я случайно намочила его, и он расклеился.
– Ма! – вид бравого сержанта сделался жалким.
– Ты лучше прочитай, что там написано! – не меняя сухого тона, сказала она сыну.
– Ма-а! – Ильин увидел, что в конверте была обычная похоронка, каких в канцелярии он видел не один десяток. – Что это? – спросил он шепотом.
– А ты прочитай, – также шепотом произнесла мать. Добавила четко и по-учительски сухо, словно бы опасаясь того, что сын ее окажется недогадливым: – Это похоронка!
– Похоронка, – смято повторил сын.
– Сейчас приедет Владимир Николаевич, полковник из военной прокуратуры…
– Какой Владимир Николаевич?
– Друг отца, ты забыл… Дядя Володя Кириллов. Он приказал тебе никуда не выходить из дома, сидеть и дуть чай, – мать нашла в себе силы улыбнуться, – дуть чай и ждать. Понятно, сын?
– Да, – коротко ответил Ильин. Он был ошеломлен.
Полковник Кириллов прибыл через двадцать минут, – шумный, большой, нестареющий, с густой рыжей гривой на голове, с ним – немногословный строгий майор. Ильин, сидевший на кухне в майке и трусах, вскочил, звонко хлопнул одной босой пяткой о другую. Владимир Николаевич рассмеялся:
– Герой! Ну-ка, показывай свои бумаги.
Несколько минут они с майором изучали подсохшую похоронку. Владимир Николаевич не удержался, похмыкал:
– Всю жизнь ты для меня Колькой был, Колянчиком, а тут, как у взрослого – с отчеством! Э! Растет человек, растет, растет, и глянь – уже вырос! И уже какая-то мразь собирается убить его. Не имея на то никакого права!
– Как ты говоришь! Что ты говоришь! – Мария Ивановна не сдержалась – у нее в голове не укладывалось, что так можно рассуждать о ее родном сыне, о кровинке, стоившей ей столько бессонных дней и ночей.
Полковник Кириллов смотрел на эти вещи более просто. Он был военным человеком и у него не сворачивалась кровь при мысли, что могут убить кого-то из близких – сына, жену, например, – он был подготовлен к потерям своей профессией, собственным существованием, к такой же категории людей относился и майор, пришедший с ним – майор в разговоре участия не принимал, он изучал бумаги, смотрел
