(Нью-Йорк), и ваш друг говорит: «А, ты вернулась! Я о тебе тревожился». Тяжело осознавать, что друзья тоже не хотят ничего знать. Понимать, что им никогда не удастся объяснить – ни как ужасно «там», ни как плохо ты чувствуешь себя, будучи «здесь». Не объяснить, что мир навсегда разделился на «там» и «здесь».
Люди не хотят слышать плохие новости. Скорее всего, они пропускают их мимо ушей. Но в случае Боснии безразличие – отсутствие воображения и умения сопереживать – оказалось состоянием более острым, чем я когда-либо могла предположить. У меня складывается впечатление, что комфортное общение возможно только с теми люди, кто тоже бывал в Боснии. Или видел другую бойню – в Сальвадоре, Камбодже, Руанде, Чечне. Кто хотя бы знает не понаслышке, что такое война.
Несколько недель назад – я пишу эти строки в конце ноября 1995 года – я вернулась из своей девятой поездки в Сараево. Хотя я вновь прибыла в город единственным сухопутным маршрутом, теперь мой выбор этим не ограничивался (самолеты ООН вновь приземлялись на небольшом уцелевшем участке уничтоженного Сараевского аэропорта), и изрытая, ухабистая грунтовая дорога через гору Игман перестала быть самым опасным маршрутом в мире. Инженеры ООН превратили ее в узкую грейдерную дорогу. В городе впервые после начала осады наладили электроснабжение. Не взрывались снаряды, не свистели пули снайперов. Зимой обещали обеспечить подачу газа. Вырисовывалась перспектива возобновления водоснабжения. В Огайо было подписано соглашение, сулившее прекращение войны. Действительно ли мир, несправедливый мир, пришел в Боснию, я не могу сказать. Если Слободан Милошевич, который развязал войну, хочет, чтобы война закончилась, и может навязать это решение своим вассалам в Пале, то успешная кампания по уничтожению Боснии посредством убийства или депортации большинства ее населения во многом завершилась. Но это значит, что скончалась и мечта боснийцев о признанном международным сообществом унитарном государстве.
Итак, Босния (полностью преобразованная Босния) должна быть разделена. Вновь победила сила, а не право. В этом нет ничего нового: смотри Мелосский диалог в книге 5 Фукидида. Можно предположить, что если бы продвижение вермахта на восток было остановлено в конце 1939 или начале 1940 года, то Лига Наций созвала бы конференцию с участием «противоборствующих сторон», на которой Германии была бы отдана половина Польши (западная часть), а русские получили бы 20 % Восточной Польши; и пусть даже 30 % процентов территории страны в центре, которую разрешили сохранить полякам, включала бы их столицу, большая часть окружающих земель досталась бы немцам. Конечно, никто не стал бы утверждать, что это справедливо, согласно «моральным» критериям. Можно было бы добавить, не задумываясь: «С каких пор моральные нормы преобладают в международной политике?» Поскольку у поляков не было возможности успешно защитить свою страну от превосходящих сил гитлеровской Германии и сталинской России, им пришлось бы довольствоваться условиями договора. По крайней мере, сказали бы дипломаты, поляки отчасти сохранили страну; а ведь они были на грани потери всего. И, конечно, поляков на переговорах считали бы излишне нервозными, так как они отказывались видеть в Польше всего лишь одну из трех «противоборствующих сторон». Они, видите ли, думали, что в их страну вторглись захватчики. Они думали, что стали жертвами. Дипломаты, посредничающие в урегулировании, сочли бы польских представителей неразумными. Не имеющими единой позиции. Недовольными. Не заслуживающими доверия. Неблагодарными по отношению к посредникам, пытающимся остановить бойню.
Раньше общество просто не хотело ничего знать – часто можно было услышать, что, дескать, война в Боснии очень сложная, и трудно понять, какая из сторон «правая»; теперь всё больше людей понимает, что произошло. Люди также начали осознавать, что война – то есть сербская и хорватская агрессия – могла быть остановлена в любой момент за последние три года точно таким же образом и с тем же минимальным применением силы со стороны НАТО (щадя солдат на местах, а также гражданских лиц), как это наконец произошло в августе и сентябре этого года. Но европейцы не стремились прекратить конфликт (и Министерство иностранных дел Великобритании, и Кэ д’Орсе традиционно занимают просербскую позицию), тогда как американцы, единственная крупная держава, признававшая, что правота на стороне боснийцев, не спешили вмешаться. Теперь, когда война прекратилась или, по крайней мере, кажется, что прекратилась, обстоятельства вдруг перестали выглядеть столь запутанными. Появилась возможность окинуть взглядом прошлое.
Вопрос, который мне часто задают по возвращении из Сараева: почему другие известные писатели не совершают поездок в Боснию. За этим кроется и более общий вопрос об общественном безразличии в близлежащих богатых европейских странах (прежде всего в Италии и Германии) к ужасающему историческому преступлению, которое нельзя назвать иначе как геноцид – четвертый геноцид европейского меньшинства, совершенный в этом столетии. Но в отличие от геноцида армян во время Первой мировой войны и евреев и цыган в конце 1930-х – начале 1940-х годов, геноцид боснийского народа разворачивался под прицелом телекамер. Никто не может сослаться на незнание о зверствах, которые имели место в Боснии после начала войны в апреле 1992 года. Сански Мост, Ступни До, Омарска и другие концлагеря и пыточные застенки (помещения для «ремесленных» убийств, в отличие от промышленного массового убийства в нацистских лагерях), мученичество Восточного Мостара, Сараева и Горажде, изнасилование военными десятков тысяч женщин по всей территории оккупированной сербами Боснии, убийство по меньшей мере восьми тысяч мужчин и мальчиков после сдачи Сребреницы – это лишь часть страшной книги бесчинств. И никто не может не осознавать, что боснийское дело – это дело Европы, демократии и общества, состоящего из граждан, а не членов племени. Почему эти злодеяния, почему вопрос о защите общечеловеческих ценностей не вызвали более бурную реакцию? Почему высокие интеллектуалы не сплотились, чтобы осудить геноцид боснийцев и встать на защиту их прав?
Боснийская война – едва ли единственная картина ужасов, которая разворачивалась в мире за последние пять лет. Но в истории имеют место события – парадигматические события, – которые, похоже, отражают реальность основных противоборствующих сил своего времени. Одним из таких событий стала Гражданская война в Испании. Как и война в Боснии, война в Испании обладала символическим значением. Но интеллектуалы – писатели, театральные деятели, художники, преподаватели, ученые, то есть те, кто способен реагировать на важные общественные события и обсуждать вопросы совести, – столь же заметны блистательным отсутствием в боснийском конфликте, сколь очевидно было их присутствие в Испании в 1930-х годах. Конечно, нелепо думать, будто интеллектуалы образуют некий вечный класс общества, призвание которого состоит в защите благих дел и благородных целей, – так же как маловероятно, что каждые тридцать лет или около того вспыхивающая где-то в мире война должна побудить принять ту или иную сторону даже пацифистов. Тем не менее в исторической перспективе инакомыслие и общественно активная позиция в среде интеллектуалов – это реальность.
