Он долго молчал, потом снова заговорил.
— Но не думал, что мне здесь понравится. Мне нравится работать на свежем воздухе под деревом, это гораздо лучше, чем чинить автомобили в вони. Мне нравится на природе. Я люблю смотреть на бурю…
Кузнец повернулся к океану, где ходили темные волны. На юго-западе небо почернело, как уголь.
— Видел? — спросил он, показывая на эту черноту.
Дешвуд видел мрачный, холодный океан, видел крошащийся утес под ногами и скалы далеко внизу.
— Смотри, Джеймс. Разве ты не видишь, что она идет?
Помощник детектива подумал, что кузнец свихнулся задолго до крушения поезда.
— Что я должен видеть, Джим?
— Бурю. — Глаза кузнеца горели. — Монах сказал, что бури приходят в основном с северо-запада, с севера Тихого океана, где холоднее. А эта идет с юга, где тепло. Буря с юга приносит больше дождя. Знаешь что?..
— Что? — спросил Дешвуд, чувствуя, как рассеиваются его надежды.
— Здесь есть монах, чей отец владеет беспроволочным телеграфом Маркони. Знаешь ты, что вот сейчас в четырехстах милях в море корабль передает в Бюро, какая там погода?
Он замолчал, обдумывая свое открытие.
Это была возможность подтолкнуть его к разговору, и Джеймс ею воспользовался.
— А вы знаете, что он заимствовал эту идею у Бена Франклина?
— Какую?
— Нам рассказывали в школе. Бенджамин Франклин заметил, что бури движутся одна за другой и можно определить, где они зарождаются.
Кузнец как будто заинтересовался.
— Это он заметил?
— И вот когда Маркони изобрел телеграф, стало возможно отправлять людей по дороге бурь. Вы верно сказали, Джим: сейчас беспроволочный телеграф Маркони позволяет посылать по радио штормовые предупреждения кораблям в океане.
— Значит, Бюро погоды уже какое-то время знает об этой буре? Здорово!
Дешвуд решил, что разговоров о погоде достаточно.
— Чем я вас испугал? — спросил он.
— Тот рисунок, который ты мне показал…
— Вот этот?
Дешвуд достал из саквояжа рисунок без усов.
Кузнец отвернулся.
— Это он пустил под откос «Коуст лайн лимитед», — тихо сказал он. — Только уши на твоем рисунке слишком большие.
Дешвуд обрадовался: он совсем близко. Он сунул руку в саквояж. Исаак Белл телеграфом велел ему связаться с полицейскими Южно-Тихоокеанской железной дороги, которых звали Том Криггс и Эд Боттомли. Криггс и Боттомли взяли Дешвуда с собой, угостили выпивкой, потом передали рыжеволосой в своем любимом борделе, потом накормили завтраком и отдали крюк, пустивший под откос «Коуст лайн лимитед». Теперь Дешвуд вытащил из саквояжа эту тяжелую чугунную штуку.
— Вы сделали этот крюк?
Кузнец мрачно посмотрел на него.
— Сам знаешь.
— Почему вы ничего не сказали?
— Потому что меня обвинят в смерти этих несчастных.
— Как его зовут?
— Он не представился.
— Если вы не знаете, кто он, почему убежали?
Кузнец понурил голову. Слезы заполнили его глаза и покатились по красным щекам.
Дешвуд не знал, что делать дальше, но чувствовал, что заговорить было бы ошибкой. Не желая нарушать молчание, он повернулся к океану, надеясь, что кузнец продолжит исповедь. Плачущий кузнец принял молчание Дешвуда за осуждение.
— Я не хотел плохого. Никому не хотел вреда. Но поверят не мне, а ему.
— Почему вам не поверят?
— Я только кузнец. А он важная птица. Ты бы кому поверил?
— Что за птица?
— Кому бы ты поверил? Пьянице-кузнецу или сенатору?
— Сенатору? — в полнейшем отчаянии повторил Дешвуд. Вся его работа, все поиски, вся погоня за кузнецом привели к сумасшедшему.
— Он всегда держался в темноте, — прошептал Хиггинс, смахивая слезы. — В переулке за конюшней. Но парни распахнули дверь, и свет упал ему на лицо.
Дешвуд помнил переулок. Помнил дверь. Представлял себе свет. Он хотел поверить кузнецу. Но не мог.
— А где вы видели сенатора раньше?
— В газетах.
— Похож?
— Как две капли воды, — ответил Хиггинс, и Дешвуд решил, что кузнец убежден в том, что говорит, так же сильно, как винит себя в крушении «Коуст лайн лимитед». Но вера не обязательно делала его нормальным. — Человек, на которого я смотрел, точно эта шишка, сенатор. Вот не мог быть он, а был… а коли так, я понял, что попал в переплет. В большие неприятности. Неприятности, которые сам себе устроил. Собственными руками.
Плача все сильней, тяжело дыша, он поднял мокрую от слез лапу:
— Те люди погибли из-за работы этих рук. Машинист. Кочегар. Парень из профсоюза. И мальчонка…
Ветер задрал подол монашеской рясы Хиггинса, и кузнец посмотрел вниз, на скалы, как будто те обещали мир. Дешвуд не смел дохнуть, словно простой вопрос: «Какой сенатор?» мог заставит Джима Хиггинса броситься вниз.
Осгуд Хеннеси кончил распекать своих банкиров за дурные вести с Уолл-стрит и перешел к юристам, когда совещание прервали. Вошел низкорослый дружелюбный парень в жилете, с галстуком-шнурком, в белом стетсоне, со старомодным пистолетом 44 калибра на бедре.
— Прощу прощения, джентльмены. Простите за помеху.
Юристы железной дороги подняли головы, на их лицах появилась надежда. Любая передышка, когда президент гневается — дар небесный.
— Как вы прошли мимо моего кондуктора? — грозно спросил Хеннеси.
— Я сообщил вашему кондуктору, джентльмену с дробовиком, что я маршал Соединенных Штатов Крис Дэнис. У меня сообщение мистера Исаака Белла для мистера Эраста Чарни. Кстати, мистер Чарни здесь?
— Это я, — сказал тучный, с тяжелым подбородком Чарни. — Что за сообщение?
— Вы арестованы.
Пуля из «винчестера», которая едва не сбросила предателя-телеграфиста Росса Паркера с лошади, разорвала ему правый бицепс и оставила в мышце множество осколков кости. Доктор сказал, что Паркеру повезло: пуля не раздробила плечевую кость, лишь задела. Но Паркер не чувствовал, что ему повезло. Через две с половиной недели после того, как детектив Ван Дорна, тот, что говорил с техасским акцентом, ранил его и убил двух его лучших людей, плечо болело так сильно, что, когда он поднимал руку к телеграфному ключу у себя на почте, у него начинала кружиться голова.
Еще больнее оказалось протянуть руку к почтовому ящику, чтобы достать письмо Саботажника. Больно было даже вскрывать ножом конверт. Проклиная подстрелившего его фараона, Паркер вынужден был ухватиться за прилавок, чтобы не упасть, когда вынимал багажную квитанцию, которую и надеялся увидеть.
