садится на корточки без всякой грации, и ей абсолютно наплевать на открытые чужим взорам телеса. Они трогательны, как телеса женщины, едва поднявшейся с любовного ложа, которой как минимум на какое-то время наскучивает игра в обольщение. Биргит складывает полотенца в ванной комнате: она надела наушники и слушает радио. Обутая в тапочки, я тащусь на кухню, чтобы приготовить кофе, но Паула, явно пребывающая в бешенстве, уже взяла эту миссию на себя. Только раздавшийся звонок отрывает нас от ее жалоб — это ее первый клиент, который, по всей видимости, хотел быть пунктуальным. Он, не двигаясь, уже ждет Паулу в Зеленой комнате.
Она агрессивно и с потрясающей вульгарностью закуривает Winston и, хмуря брови, делает первую затяжку, а после набрасывается на меня:
— Просто выводит из себя, когда они вот так приходят вовремя. Ты ничего не можешь сказать им: везде написано, что мн открываемся в десять. Но я только пришла! Сразу спрашиваешь себя, не шел ли он по пятам за тобой по лестнице. Сейчас, задумавшись об этом, я уверена, что слышала его!
— Невыносимо, — добавляю я с понимающим возмущением, довольная тем, что моя первая встреча назначена только на полдень.
— Уже оттого, что им хочется трахаться с утра, до работы, можно опешить. С женой еще ладно: она лежит рядом с тобой в постели, только руку протяни. Но заскочить в бордель перед тем, как поехать в офис! До меня не доходит, хоть я и стараюсь, черт, это выше моего понимания. Утром тебе хочется, не знаю, спокойно выпить кофе, почитать газету! Прийти в полдень, урвав время от обеденного перерыва, ладно. Но приходить ровно к открытию, просто потому что ты имеешь право так поступить!.. Что он себе вообразил, что я с утра до вечера хожу в подвязках и на высоких каблуках?
Честно сказать, я уже забыла, в какой одежде она пришла. Ее каре еще не было уложено, и она нацепила туфли, как тапочки. Смотря на Паулу, можно было представить, что она живет в подвязках и на высоких каблуках. Сейчас кажется, что ее только вытащили из кровати.
— Не успела я отворить дверь, как Биргит накинулась: «Тебя ждет клиент». Мне пришлось побыстрее переодеться и накраситься, к счастью, я приняла душ дома, потому как мыться ради него я бы и не подумала.
Она с еле скрываемым раздражением широко раскрывает свои маленькие, оттененные краской глаза:
— Да, потому что я подсмотрела в замочную скважину — хотела увидеть его рожу! Интуиция именно это мне и подсказывала: я была уверена, что это он. Прибить могла бы этого типа. Он нежный, клеится к тебе, с ним невозможно, уходит уйма времени на то, чтобы дать ему понять, что надо бы и честь знать, да поживее. А как же мой кофе?
— Да попей ты кофе! Десять пятнадцать — это десять пятнадцать. Как с почтой. Вот попробуй прийти на почтамт раньше времени.
— Кофе будет только через десять минут, а я не могу ждать, зная, что он тут, положил свои малюсенькие ручки на малюсенькие бедра и сверлит взглядом дверь. На меня это давит. Лучше уж отвязаться от него побыстрее. Но могу сказать тебе, что меня бесит такое поведение. У меня тоже есть своя жизнь по утрам.
И, раздавив сигарету в чистой пепельнице, Паула с кислой миной снова надевает свои туфли. На секунду она замирает на корточках, и дым соблазнительно вылетает из ее изумительных ноздрей, этакий выдох прекратившего борьбу человека.
— Когда день начинается вот так, не буду говорить тебе, сколько времени после у меня уходит на то, чтобы вернуть себе хорошее настроение.
Между шторой и кухонной дверью я вижу, как она шагает впереди своего клиента по направлению к ванной комнате, а тот, большой мальчик, с обожанием смотрит на нее. Ему не видно, как она хмурится поверх обязательной рабочей улыбки. Пока он моется, Паула заполняет бланк посещения, вздыхая:
— Он хитер, зверюга: принес мне подарочный сертификат в торговый центр KaDeWe. Ну это мило с его стороны. Только теперь у меня вдвойне плохое настроение. Во-первых, потому что так оно и есть, а во-вторых, потому что не до конца могу на него сердиться.
Он уйдет из борделя довольным, как всегда. В буквальном смысле этого слова. И по тому, как Паула будет хохотать на балконе с Геновой, окутанная поднимающимися вверх клубами дыма и ароматом кофе, можно будет заключить, что в итоге этот клиент забудется, как и все остальные. Они раздражают и волнуют нас, пока находятся здесь. Но как только за ними захлопывается дверь, кажется, будто они никогда и не существовали.
Tainted Love, Gloria Jones
Порой бывает трудно притворяться, что забываешь, что такое проституция. Смотришь на эти двигающиеся тела у себя между ног, слушаешь чрезмерные, измотанные звуки от усиленной работы, которые мы издаем, даже не задумываясь, и понимаешь, насколько все это, в сущности, абсурд.
Я хотела написать — чувствую это на кончиках своих пальцев, — что наше изнеможение должно быть похожим на усталость нянечки, которую заставляют беспрерывно играть с чужими детьми и потакать всем их прихотям, сдерживая то, как она сыта всем по горло. Бог свидетель, для меня оба занятия требуют одинаковой нешуточной энергии, одинакового отрешения. Но я сильно сомневаюсь, что на этой планете существует усталость, сравнимая с усталостью проститутки, даже среди профессий, больше остальных требующих физической отдачи. И это не говоря об умственной энергии, мобилизуемой для того, чтобы поддерживать беседу с восемью разными мужчинами, быть одинаково любезной и улыбчивой с каждым из них, а для этого нужна титаническая энергия!
Никто не знает, насколько голова соединяется с телом после восьми мужчин, насколько устает вагина. Никому не понять, что значит открывать эту вагину по заказу и сдерживать гнев при каждом ударе мужской задницы: каждый раз, когда член бьет по ее дну, как новый удар кулаком по лицу насмерть забитого человека, потерявшего способность двигаться и чувствовать. По правде, мы перестаем что-либо чувствовать. Или чувствуем только плохое: то, что осталось от бодрствующих нервов, отныне передает мозгу только сигнал о вторжении, дискомфорт, грозящий стать мучительным, примерно такой, как был в эпоху, когда не существовало интимной смазки. И это — насилие над самим собой тоже, самоотречение, с которым ты вводишь внутрь себя смазку, чтобы эта штука входила туда вопреки всему, чтобы подавить автоматические рефлексы сжатия мышц. Чтобы хотя бы та улыбка сохраняла свой блеск, когда лицу уже тяжело улыбаться. Мы,
