Жуан Сантамария когда-то бежал из родной Валенсии. Он был из семьи тайных иудеев, состоявшей в близком родстве с семейством Луиса Вивеса[143]. Однако сам Жуан называл себя христианином, а не католиком или лютеранином. Он входил в тайный кружок тех, кто был вскормлен на идеях иллюминатов, истребленных сто с лишним лет назад в результате Толедского эдикта, и одновременно следовал идеям великого Эразма Роттердамского. Жуан читал его книги с тем же благоговением, что Библию и Новый Завет. Вальс и Сантамария подружились, и покуда Габриел поправлялся после двухнедельной лихорадки, которая привела его к полному упадку сил, Жуан растолковывал ему начала своей религии, обязывавшей человека действовать сообразно со своей совестью.
– Христос пришел на землю, чтобы разбудить в людях совесть, – говорил Жуан, – Христос и есть наша совесть. Он наш спаситель, потому что, распахнув перед нами все двери, Он спас нас от самих себя и явил нашим глазам отражение ближнего, который на нас взирает.
Однако Жуан ясно дал понять Вальсу, что не собирается его обращать, ибо в их новой Церкви каждый общался напрямую с божеством, без каких бы то ни было посредников, в том числе и потому, что каждый мужчина и каждая женщина в состоянии чистоты и есть божество. Ни Сантамария, ни его собратья по кружку никогда бы не стали никого обращать насильно, но исключительно собственным примером любви. Любовь была единственным заветом, в который Жуан верил, и самым великим откровением Мессии. Любовь возвеличивает людей, отличает их от всех остальных существ, живущих на Земле, потому-то и неудивительно, что все правители, все государства с такой яростью нападают на нее. Любовь – лучшее средство, которое есть у человека, чтобы изменить мир к лучшему.
– От любви у нас вырастают крылья, она делает нас похожими на Бога. Любовь не судит, не обвиняет, не выносит приговора.
При этих словах глаза Жуана де Сантамария сияли. Всех вокруг, а особенно женщин, притягивало как магнитом к этому человеку, от которого исходила невероятная сила и который весь преображался, когда заговаривал о своей религии, словно какой-нибудь блаженный. Он светился изнутри, и этот свет осенял всех, кто ему внимал. Не одна слушательница Жуана мечтала о том, чтобы он шептал речи, обращенные к собравшимся, ей на ухо, ночью, лежа с ней на одной подушке. Однако он, хотя и цитировал слова Марии де Казалья – называя ее святой – о том, что супруги, совершая соитие, общаются с Богом так же, как в момент причастия, и что божество проникает в тела любящих, сам был невинным. Злые языки говорили, что он бессилен по мужской части.
Однако Вальс, при всем восхищении Жуаном, остался непоколебим в иудейской вере, в отличие от старшего сына Альвареса Дос Сантоса – тот покинул родительский дом и последовал за Сантамариа в его странствиях по свету.
Что стало с Жуаном? Вальс никогда больше о нем не слышал, хотя на протяжении долгой жизни не один раз задавал самому себе этот вопрос. Но никогда прежде он не слышал в своем сознании слов Жуана так ясно, как сейчас, будто только что с ним расстался. Спасение существует для всех. Каждый из нас найдет те небеса, которые заслужил. Каждый – хозяин своей жизни. Зря Вальс решил распорядиться чужими судьбами, настаивая на побеге тех, кто сомневался. Он подтолкнул их к несчастью. Теперь, как ни раскаивайся, назад ничего не вернешь. Слишком поздно. Пусть даже Бог простит его (в чем Вальс сильно сомневался), он никогда не избавится от тоски и тревоги. К тому же прощение может принести успокоение лишь скудоумным, ведь оно не способно ни исправить прошлого, ни искупить его. Что сделано, то сделано. В этой жизни уже ничего не изменишь. А в другой… У Вальса было достаточно времени, чтобы подумать, чтобы вообразить, каким окажется небо блаженных, где они все должны встретиться: и его сыновья, и жена, и вдова Сампол, и Пере Онофре Агило, которые так им помогли. А что, если это всего-навсего обман, что, если нет ни небес, ни ада, что, если все кончается вместе с этой жизнью?.. И потусторонняя жизнь не более чем выдумка людей, обольщавшихся пустыми надеждами? А вдруг по ту сторону один лишь прах и пепел? Прах и пепел… Зависит ли вечная жизнь от того, верит в нее человек или нет? От того, насколько ему необходимо верить в нее?.. Но ведь то, что ты веришь в существование рая, вовсе не означает наверняка, что он есть на самом деле… Ни один умерший до сих пор не воскрес и не рассказал, как живут души, расставшиеся с телом, что становится с духом, покинувшим материю. А что, если он ускорил конец Шрама, дабы отправить его вовсе не на суд Яхве, а в небытие? Что, если он чуть было не отправил в никуда и этих несчастных, которых подвигнул на бегство?.. Какой смысл тогда в этом несчастье?
Членам святого суда было поручено спуститься в подвалы к заключенным и прочесть им приговор. Начиная с субботы узникам оставалось не более чем семьдесят два часа, чтобы покаяться и испросить прощения у Господа Бога, Которого все они оскорбили. В противном случае приговоренные к смерти будут сожжены живьем на костре. Если же они отрекутся от старой веры, если исповедуются как следует в своем грехе, то длань Всевышнего прострется над ними и пощадит их, умертвив прежде, чем их тела предадут огню.
Процессия торжественным шагом, подобающим случаю, покинула Тайную комнату. Помимо служителей инквизиции, шедших впереди, и членов суда, в нее входили помощники тюремщиков – они несли ключи от дверей. Завершали шествие священники, которые должны были в эти последние часы добиться, чтобы заключенные приняли правильную смерть. Иначе говоря – чтобы еретики превратились в истых христиан. Отец Феррандо и отец Аменгуал, шедшие в окружении одного францисканца и двух мерседариев[144], демонстративно не замечали друг друга, как, впрочем, это происходило в течение всего хлопотного лета. Оба недавно узнали, что напрасно состязались друг с другом, поскольку новый ректор монастыря Монтисьон уже был назначен помимо них. Аменгуал утешался мыслью о том, что отцу Феррандо утешаться нечем, тогда как сам он почти закончил писать книгу El triunfo de la Fe en tres cantos[145]. Не хватало лишь трех заключительных сцен, которые должны были разыграться не позднее, чем через три дня. Остальное уже было им переписано набело и выучено наизусть в результате бесконечного перечитывания: Mucho más suele agradar que no la vara la flor pero suele deberla a la vara la flor, los triunfos de su belleza mal pudiera sustentarse hermosa la flor sin la vara. Así la más florida piedad de la benignidad de Dios Hombre quiso descollara la flor de la clemencia de su ser mas que se entendiera también que sobre lo duro de la vara se apoyabasu soberana blandura[146]: Egredictur virga de radice Jesse, flos de radice eius ascendet[147]. Если это звучало так прекрасно уже на слух, насколько прекрасней это будет выглядеть, на взгляд набожных читателей, в напечатанном виде!
