тоже заплакала.
Покровский подошел к окну — было у него такое упражнение, не сквозь стекло смотреть, а на само стекло, на саму эту прозрачную гладкую массу, сосредотачиваясь на ее объеме, глубине, внутреннем блеске, высматривая в ее идеально ровной густоте микроскопические трещинки и пузырьки, обманывая себя, что на передней границе стекла тень сгущается на микрон иначе, чем на задней его границе. И отражение: вздрагивающие плечи пожилой женщины. Господи-господи, как же они живут, старики? Каждое утро думают, что надо же, удалось проснуться, а не пора ли уже навсегда собираться?
Маринины санитары осторожно вынесли труп, будто бы в морг… Ну куда еще, в морг, конечно. Только с небольшим транзитом. Покровский попросил Марину Мурашову тихонько приглядеть в коридоре подходящую к случаю уличную обувь Антонины Павловны, умыкнули тихо полуботинки.
Бадаева примерно в это время конвойный втолкнул в кабинет Жунева. Посеревший, пожелтевший Бадаев.
— Николай Борисович, вы свободны под подписку о невыезде, — сказал Жунев, протягивая подписку.
— А… Э… Я… Что… — долго не мог вывернуть Бадаев к членораздельности.
Потом что-то склеилось в его мозгу, решил, что Голиков подсуетился — что он еще мог подумать. Подписку схватил, подписал, чуть бумагу не продрал. Плечи расправил, сияет… Дурачок.
— На побои жаловаться ваше право, — говорил Жунев. — Многие жалуются, делать нехрен. Но учтите, хрен докажете. Не буду я сам себе статью рисовать, согласитесь.
Бадаев опять что-то прокрякал. Жунев сказал, что служебная машина довезет его прямо до дома.
— Я сам доберусь! — радостно вскочил Бадаев.
— Нет, я пообещал руководству, что доставлю вас домой целым и невредимым, — возразил Жунев. — Доставим до квартиры, а там уж дальше делайте что хотите, идите куда знаете, хоть с крыши можете прыгать.
Подождал сколько-то Бадаев у кабинета, пока Жунев с Покровским координировали по телефону действия. Совсем новыми, наверное, глазами смотрел боксер в этот миг на (не такие уж и страшные!) коридоры. А это что… не стенгазета ли там у них? Глупо бояться, если на стене обычная стенгазета, весь мрачный демонизм сразу рассасывается.
Привезли Бадаева, высадили на углу. «Сам дойдешь до подъезда? — Да-да! — Ну и пошел на…»
Бадаев вышел, оглянулся… Иди, чего встал. Иди, козел, пока не передумали.
О чем он думал в этот момент, и чуть раньше, сидя в машине? Планировал действия… какие? Если годами ежедневно воровать, то мог ведь он скопить что-то и независимо от тридцати вожделенных говяжьих тысяч. Не на всю жизнь, но комнатку снять в захолустье на первое время хватит, а дальше как-нибудь, руки-голова на месте. Может у себя в ЦСКА в сарайчике хранить: кольца дюралевые осмотрели, но обыска-то не было. Зарыл в углу сверточек с неприкосновенным запасом. Сейчас дергаться не станет, ляжет спать. Поздно звонить Голикову, с утра позвонит, или не будет, а просто отправится на ЦСКА, извлечет сверточек, уйдет огородами. Или что? Может и нет никакого сверточка, иначе бы не рисковал, не ждал наличности на стадо, рванул когти после встречи с Покровским в парке еще в воскресенье. Или рискнуть остаться, посмотреть, как что дальше… Нет, Голикову все же с утра позвонить, попросить прощения за попытку украсть тридцать тысяч…
Бадаев направился к подъезду, но мощные фары ударили ему в глаза, две реки света — ослепляют, едва с ног не сшибают. Зажмурился, естественно. Света поумерили. Бадаев разжмурился обратно, а в лицо летит — не по прямой, а по высокой дуге, не вращаясь — какой-то явно опасный предмет… Не видно ослепленным взором, только быстро надвигающаяся тяжелая тень.
Поймал боксер, хорошая реакция. Да нет, любой бы поймал неувечный человек, большая реакция не нужна, Гога грамотно бросил, плавно, а жизнь дорога. Банальная гантель, но что за черт — окровавленная, и еще что-то такое на ней белело, на гантели… А тут что?..
Опустил глаза Бадаев, а почти прямо под ногами труп старой женщины с рассеченной головой.
Белые свидетели, подогнанные Жуневым, стоят, глазами хлопают, ртами хлопают. Прогуливались под луной и увидели, как этот вот человек — вот этот, да — как он бьет наотмашь, с размаха гантелей какую-то бабушку по голове. Им, кстати, этого и подписывать потом не пришлось, не попали они в протоколы, попадут в другой раз, но именно такая была заготовлена на случай упрямства Бадаева легенда.
Свидетели студенты, учатся вместе, двое наших, парень с девушкой, а третий — монгол. Постарался Жунев.
— Еще одну грохнул? — негромко спросил Покровский, выходя из тени. — Вас, Бадаев, оставь на секунду…
— Это не я! — закричал Бадаев. — Я ее не убивал!
Студенты стоят и смотрят, мертвая старушка, человек с гантелью над ней. Орет, дурачок, что не убивал. А кто, Пушкин? Ага, Пушкин с крылышками, слетел с небес да убил. У монгола оказался с собой «Зоркий» со вспышкой: щелк! Бадаев отшвырнул гантель. Покатилась, звеня, по асфальту. Поздно звенеть, Бадаев.
— Что вы гантелину-то кинули? — спросил Покровский. — Ваша же. Похожа, как у вас в комнате.
Бадаев метнулся в темноту, сам не зная куда, а из тени выступил… Даже не выступил, а, как это уже где-то было, словно в мультфильме вытянул длинную руку Гога Пирамидин, сграбастал Бадаева за воротник, толкнул к липе под фонарем. Фары-прожектора как раз погасли.
Уже и свет в окнах, крики люди услышали, огни увидели… Что же, лишние свидетели лишними не будут, но смотреть на Антонину Павловну им ни к чему, на тело ее уже набросили сверху брезент — р-р-раз, и два — быстро исчезла она со сцены, освещение поменялось; видно растерянного человека у дерева, многие узнают соседа… А перед ним два красивых, как в кино, милиционера: усталые, сильные, злые. Покровский впритык, Пирамидин на шаг сзади.
— Эту не убивал? А других убивал? Сколько старух убил?
И не понимает Бадаев уже, на каком он свете, понимает только, что ничего хорошего его не ждет. И от судеб, скорее всего, нет никакой защиты.
— Двух…
— Сколько? Громче!
— Двух.
— Громче! — зарычал сзади Гога Пирамидин и стал с яростной физиономией стягивать с себя ремень, пряжка блеснула… Ремнем еще не секли Бадаева.
— Двух! — закричал Бадаев… Все равно ему, все ему теперь безразлично, выхода нет. Отпирайся не отпирайся, а новый труп под ногами валялся, и отпечатки на гантелине, и со свидетелями менты, конечно, не оплошают, и даже, гады, сфотографировали.
— Где убивал, скотина? — заорал Гога так, чтобы уж точно все проснулись.
В каких-то окнах свет зажегся, ошалевшие горожане к окнам из темноты липнут — пусть слышат и видят. Вот и на балконах уже некоторые, спектакль. Реплики ночью слышны
