Мы отправились кедровую рощу возле бегущей воды, на скале неподалеку от замка — в таких местах, Тилвас знал это, мощь пэйярту возрастает. Там Тилвас Талвани попробовал использовать мою силу, чтобы вернуть семью с Той Стороны. Деревья ломались и гнулись. Тучи нахлынули с моря, топя Шэрхенмисту в густой черноте. Со скалы вниз срывались камни, фамильный замок стонал, одна из башен обрушилась.
Ничего не вышло. Это вне человеческих сил, вне сил рёхха — вернуть погибших.
Талвани упал на камень, он рыдал, сотрясаясь, и дождь тугой серой стеной скрывал колдуна от мира.
Но пусть Тилвасу не удалось возродить мертвых, он сумел тогда сделать кое-что другое. Он достучался до меня. Ему было так плохо, что я, живущий в нем, будто перерождался внутри этой боли.
Тогда, на скале, Тилвас вдруг с острой ясностью понял, что люди — это действительно самое важное. Важнее дара.
А я понял, что важность людей — это не власть над ними. Не игры. Не обладание.
Важно совсем другое. То и те, кого ты любишь.
И кого у Тилваса Талвани теперь не было. И, тем более, не было у меня, Белого Лиса, сколько бы веков я ни жил на земле.
Вот в тот момент мы объединились по-настоящему.
Наши личности и желания, хотя физически часть меня оставалась в медальоне, а моя память по большей части была скрыта от смертного юноши.
Одиночество сдавило меня на той скале, как тиски. Прошли долгие часы перед тем, как я наконец поднялся с камня. И тогда я почувствовал что-то странное, какую-то слабость и ужас. Я взял свой амулет двуглавого ворона, и увидел, что на его внутренней стороне появилось серое пятнышко…
Бум.
Бум.
Бум.
Что-то билось в моей голове, какое-то старое знание, будто магическая книга в волшебной клетке. Я подошел к бегущей воде и, глядя в свое отражение, вдруг осознал — я не должен был колдовать, пока мы с пэйярту не объединимся целиком. Я совершил огромную ошибку. Для той части меня, что спрятана в амулете, будто перевернулись песочные часы. Посыпалось время. Стал слышен шорох, похожий на тихие, с ума сводящие шепоты мёртвых из-подо льда. Я знал, что, когда время кончится, мы оба умрем. Надо было что-то делать.
Только тогда у меня появилась цель избавиться от медальона. Я продал замок. Стал учиться артефакторству. Продолжил играть роль щеголя для всех вокруг, а сам погрузился в науку.
И, конечно, это было хорошим вектором для движения.
Но беда в том, Джеремия Барк, что тот свет, то простое и ясное озарение, засиявшее во мне — в нас с Тилвасом — на скале у Крыла Заката — я потушил.
Я хочу, чтобы ты зажгла его вновь.
***
— Это все, — сказал пэйярту.
Тень рёхха была такой огромной, что на стене подвала умещался лишь контур оскаленной морды. Я стояла внутри своей схемы-плетения, обняв себя за плечи. Энергические нити уже потрескивали и иногда мигали — мы держали их слишком долго, куда дольше, чем планировалось. Тилвас в центре рисунка не шевелился. Я боялась, что, независимо от моих слов, может оказаться слишком поздно.
Талвани слишком долгое время пробыл без рёхха. Возможно, он уже мертв, и тогда все было зря, и тогда рассказ лиса о ценностях жизни скорее похож на издевку, чем на откровение, пробившее белую шкуру древнего духа.
Пэйярту наклонил голову набок и сказал еще раз:
— Зажги свет, Джеремия. Хотя бы в себе.
В этот раз интонации лиса были похожи на тон Тилваса. И не успела я ответить, как пэйярту вдруг прыгнул вперед, на меня.
Огромная белая тень, в прыжке еще выросшая в размерах. Кружево энергетических нитей затрещало и стало рваться, шипеть, распадаясь тут и там, давно потухшие свечи вспыхнули ярким рыжим пламенем, взметнувшимся до потолка. Вновь раздался настойчивый, громкий щелк-щелк-щелк из артефакта объединения, теперь он становился громче и громче до тех пор, пока весь мир не растворился в этом звуке, пугающе похожим на клацанье зубов.
Он хочет нас убить, — пронеслась у меня в голове дикая мысль при виде распахнутой пасти пэйярту, в которой были сплошь звезды и мерцающие галактики, и я, крича, отпрыгнула спиной назад, пытаясь загородить собой Тилваса, но Белый Лис пролетел сквозь меня, бесплотный и неощутимый.
Все погасло: схема, свечи, глаза рёхха.
В полной темноте я грохнулась на пол и какое-то время сидела, тяжело дыша, не понимая, что теперь. С минуту ничего не происходило, а потом я вдруг осознала, что слышу не только свое дыхание. Я замерла, настороженно прислушиваясь.
— Джерри? — после паузы раздался тихий, слегка ошарашенный голос Тилваса. — Это ты?
— Это я, — выдохнула я. — ...Кажется, все получилось?
Снова пауза. Сосредоточенная. Будто кто-то старательно проверяет целостность всех систем. Будто кто-то не уверен, на каком он свете, и в какой комплектации, и вообще — кто он. И что. И зачем. И когда. И как с этим жить. И стоит ли.
А потом наконец на выдохе:
— ...Получилось. Джерри... Спасибо.
Тепло, с которым было сказано последнее слово, заставило меня чуть ли не расплакаться, почувствовать себя совершенно сентиментальной дурой.
А затем в черноте подвала внезапно зажглись два оранжевых глаза, и вместо слез я ругнулась от неожиданности.
— О? — в голосе Талвани слышалось приятное удивление. — Кажется, теперь я идеально вижу в темноте.
И глаза вместе со своим обладателем целеустремленно поползли в мою сторону.
Глава 38. Затишье
По плану Галаса и Мокки должны были вернуться в Убежище ровно к пяти утра. Галаса пришла за час до этого, Мокки — за полчаса. Толстая входная дверь и глухая стена здания, выходящая в переулок, не давали им не единой подсказки о том, что творится внутри. Идет ли еще ритуал? Закончился? Жив ли Талвани?
Вор и целительница молча стояли у двери в тайный дом Скользких, не глядя друг на друга. Мокки туго сплел руки на груди и нервно стучал мыском ноги по земле. Галаса присела на краешек огромной глиняной кадки с можжевельником, положила на колени свою соломенную корзину и перебирала зелья, купленные на ночном базаре. Бакоа мрачно следил за ней исподлобья.
— У меня есть плотная хлебная лепешка с морской солью. Будешь? — предложила целительница, разворачивая вощеную бумагу, в которой лежало нечто круглое и ароматное.
Мокки хотел отказаться-огрызнуться, но вместо этого вдруг повел носом, как собака.
— В Рамбле делают такие же, — сказал он. И, после паузы: — В детстве я ел их каждый день. Месяцами мог питаться только ими.
— Неужели они настолько вкусные? — Галаса протянула ему хлеб.
Мокки надломил лепешку и сел рядом с ней на кадку. Он смотрел на хлеб скорее с исследовательским интересом, нежели с аппетитом.
