Постепенно, один за другим, подбирала сиделка Лэнгтри черепки своих надежд, холодные, дряхлые одинокие.
— Да, вероятно, это так, — медленно произнесла она, — во всяком случае, я уже здесь.
Сестра Доукин тяжело поднялась, всунула ноги в туфли и, протянув руки, вытащила сиделку Лэнгтри из кресла.
— Да, конечно, ты здесь. Но ты по эту сторону ограды. И должна оставаться по эту сторону, не забывай об этом, что бы ты ни решила делать дальше, — она вздохнула. — Мне нужно идти. Мама ждет.
«Салли, Салли, настоящие заботы только у тебя одной! — думала сиделка Лэнгтри, провожая свою подругу через фойе сестринского корпуса к выходу. — И не свести счеты с жизнью, и слишком мало денег, на руках престарелые родители, а надежды на помощь никакой. И под конец одиночество. Всю жизнь Салли выполняла свой долг, и что же? Ничего, только опять долг, долг, долг. Что ж, — решила сиделка Лэнгтри, — по крайней мере я сыта по горло своим долгом. Всю жизнь он властвовал надо мной. И этот долг убил Майкла».
Они подошли к тому месту, где сестра Доукин оставила машину, которую взяла напрокат, чтобы отвезти своего отца в Мориссет. Когда она уже собиралась сесть в нее, сиделка Лэнгтри подбежала к ней и быстро и крепко обняла на прощание.
— Береги себя, Салли, и не волнуйся за отца. Здесь с ним все будет в порядке.
— Поберегусь, поберегусь, не беспокойся. Сегодня мне тяжко, но завтра — кто знает? Я могу, например, выиграть в лотерею. И Королевская больница в Ньюкасле — это не какая-нибудь занюханная дыра. Я могла бы стать здесь старшей, а не болтаться в заместителях, — она залезла в машину. — Если решишь когда-нибудь податься на север в сторону Ньюкасла, набери мой номер, и мы встретимся, пожуем чего-нибудь, потреплемся. Это нехорошо, Онор, обрывать все контакты с людьми. Ну и конечно, каждый раз, когда я буду навещать папу, тебе уж придется потерпеть немного мое общество.
— Я буду очень рада, но думаю, я недолго здесь задержусь. Есть у меня кое-кто в Мельбурне, кому я собираюсь напомнить о своем существовании, пока еще не слишком поздно, — сказала сиделка Лэнгтри.
Сестра Доукин засияла.
— Вот умница! Ты должна делать со своей жизнью все, что считаешь нужным. — Она нажала на педаль, весело махнула на прощание рукой и умчалась.
Сиделка Лэнгтри постояла некоторое время, махая ей в ответ, затем повернулась и побрела к своему корпусу. Голова ее была опущена, так чтобы глаза могли без труда следить за чередованием двух пятен — ее ног в темноте.
Нейл сказал, что будет ждать ее. До Мельбурна не так далеко, если лететь самолетом. Она может слетать туда на четыре своих выходных. И если он действительно продолжает ждать ее, то в Мориссет ей уже нет необходимости возвращаться вообще никогда. Ей тридцать два, и чего она добилась? Несколько официальных бумажек, несколько лент, пара медалей. Ни мужа, ни детей, ни своей собственной жизни. За спиной — служение другим, воспоминания и покойник. Пожалуй что маловато.
Она подняла голову. Со всех сторон светились желтые квадраты окон, за которыми по всей этой тоскливой местности жили несчастные, у которых не осталось надежды. Когда ее следующие четыре дня? Значит, сейчас она три дня работает, потом три не работает, затем четыре работает, а потом и будут ее четыре свободных. Итого получается десять дней, а потом она может спокойно лететь.
Да, все отлично получается! До большого концерта, пожалуй, и не стоит уезжать в Мельбурн. Они покажут на нем свои лучшие достижения, если только бедняга Марг сумеет все-таки запомнить свои два слова, которые она должна произнести там. Но ей так хотелось участвовать, что ни у кого не хватило сил отказать ей. Все только молятся, чтобы прошло благополучно, вот и все. А какое счастье было узнать, что Энни хорошо поет! Она такая прелесть, когда накрасится и припудрится. Несколько пациентов-мужчин из переплетной мастерской собираются сделать огромную клетку из прутьев и покрасить ее золотой краской, а Энни будет петь «Я маленькая птичка в золоченой клетке». А пьеска с кошке и мыши уж точно приведет в восторг доброжелательно настроенную публику, если только Су-Су не упадет в припадке во время роли…
Сиделка Лэнгтри внезапно остановилась, как будто гигантская рука преградила ей путь. Господи, о чем я думаю? Разве я могу бросить их? На кого они останутся, если такие, как я, все кинутся, не разбирая дороги, в погоню за иллюзиями? Потому что это иллюзия! Глупая мечта незрелой девчонки. И вся моя жизнь была такой. Такова школа, которую я прошла. Майкл знал. И Салли Доукин права. Истина жестока, но убежать от нее невозможно, и если тебе больно, то молча терпи, вот и все. Да, они забывают нас. Восемнадцать месяцев, и ни единого слова от него. Нейл тоже забыл, забыл совсем. Тогда я была центром его вселенной, и он любил меня, я была ему нужна. А для чего я ему теперь? Почему он должен любить меня теперь? Я отправила его в другую жизнь, полноценную, волнующую, да-да, волнующую, освеженную присутствием женщин. Почему, Христа ради, он должен вспоминать о той части своей жизни, которая вся состояла из мучений и боли? А главное, почему я жду, чтобы он помнил? Майкл был прав. Майкл все знал. Сильной птице нужно много пространства для полета.
Ее долг — быть здесь. Многие ли умеют делать то, что дается ей без всяких усилий? Многие ли учились этому, столько знают и от рождения приспособлены к этому? Ведь на каждую сиделку, у которой хватает стойкости выдержать трехлетний испытательный срок, приходится десять, которые не выдерживают. У нее есть эта стойкость. И еще — любовь. Для нее это не просто работа — она вкладывает в нее всю свою душу, любит ее! Она всегда этого хотела. Ее долг — быть среди тех, кого мир забыл, или не может использовать, или просто не в силах на них, смотреть.
Сиделка Лэнгтри пошла вперед, быстро, без страха и колебаний, поняв наконец себя до конца, а также то, что долг — это самое чудовищное из всех наваждений — был всего лишь другим именем любви.
