Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 90
2. ЗАБИЯКА в Берлине дал мне желаемые гарантии.
По воле чужой рассеянности вышло так, что русские визитеры закатили на прощание по звонкой оплеухе – и кайзеру и Бисмарку! Кайзер индифферентно смолчал, а Бисмарк стал бушевать, говоря, что подобного скандала он никогда не забудет. С этого момента для Бисмарка начался кошмар – тот самый, который он назвал «кошмаром коалиций»!
Я пишу эти строки в 1975 году, когда исполняется столетний юбилей со дня «битвы железных канцлеров». Политические кризисы – не редкость в нашем мире. Но кризис 1875 года вошел в историю человечества как небывалый. О нем написаны целые библиотеки. К изучению его обстоятельств историки возвращались множество раз, ибо в финале кризиса хорошо просматривалось будущее всей Европы.
По сути дела, он избавил Европу от страшной бойни, тем более что Россия к широкой войне на континенте еще не была подготовлена основательно. В этом его великая заслуга не только перед своим народом, но и перед всем человечеством…
Неофашисты на Западе ныне проводят мысль, что в 1875 году Бисмарк совершил непростительную для него ошибку: Германия, по их мнению, не должна была уступать русской дипломатии. Если бы Бисмарку удалось переломить волю Горчакова и если бы Германия завершила тогда полный разгром Франции, то немцев бы миновали поражения 1918 и 1945 годов, а «цели, которые ставил перед собой Гитлер, были бы достигнуты давно… Немцы, – сетуют фашистские историки, – были слишком мирными, слишком простодушными, слишком порядочными. Еще и сегодня они несут наказание за эту вину».
Но в том-то и дело, что процесс истории необратим; Горчаков выиграл схватку с германским милитаризмом, и последствия его внушительной победы сказались в будущем мира.
Заключение третьей части
Когда Горчаков жил в Ницце, терпеливо ожидая смерти, один заезжий русский записал его рассказ: «Однажды утром я получаю три депеши от консула в Белграде, он извещал меня, что турки идут на Сербию кровавым следом, все выжигают, все уничтожают… Я встал и с полной решимостью заявил: „Ваше величество, теперь не время слов – наступил час дела… посол наш в 24 часа должен оставить Константинополь“.
Итак, решение о войне было принято!
…Горчаков по-стариковски зябнул. Он сидел, отгородясь от сквозняков тонкими бумажными ширмами, перед ним висели раскаленные проволочные спирали старомодных курильниц, источавшие нежный аромат лаванды. Задремывая, канцлер вдруг увидел себя маленьким на руках своей бабушки Анны Ивановны, урожденной дворянки Пещуровой; они едут на бричке средь заливных лугов родимой Псковщины (кажется, в захудалое Лямоново, что лежит по соседству с пушкинским Михайловским), и ему, мальчику, так приятно доброе тепло, исходящее от большого и рыхлого тела бабушки, так забавно видеть машущие хвосты лошадей и порхание бабочек над ромашковыми полянами…
Молодой секретарь Бобриков прервал чтение:
– Не утомил ли я вашу светлость своим докладом?
– Да нет, вы не утомили меня. Это я утомил Европу своим долголетием, – сказал Горчаков, словно оправдываясь. – Мне ведь уже восемьдесят… пора и под траву! Предчую, – заговорил он далее, – что уйду из политики, провожаемый бранью недругов и завистников. Но патриоты отечества не могут отнестись ко мне дурно. Историкам будущего предстоит кропотливая работа, дабы разобраться в сложности мотивов моей политики. Но я верю, что в потомстве установится на меня взгляд уважительный. Я ведь все делал исключительно во благо России и своего народа… Слабости? Ну, – горько засмеялся Горчаков, – у кого же их не было? Ошибки-то? Согласен, ошибок я сделал немало. Господи, да кто же безгрешен? Только одни трутни, ничего не делающие, всегда остаются правы…
Пришло время отвесить Горчакову последний земной поклон. Мы, читатель, расстаемся с ним в поезде, который на полных парах спешит в румынский Бухарест.
Поглядывая в окно, где так часто менялись картины пейзажей, канцлер сказал:
– Ах, как мы несемся! Я ведь еще застал то блаженное время, когда дилижанс от Страсбурга до Парижа тащился двенадцать дней, за что с меня в конторе Турн-и-Таксисов содрали целых сто франков, а от Берлина до Кенигсберга, помню, ехал четверо суток и с наступлением сумерек задыхался от нестерпимой юношеской тоски. Мне так хотелось любви. И чтобы я любил тоже… О боже, как давно это было!
Канцлер ехал на войну.
– Я уже был повивальной бабкой при рождении дитяти – Румынии, теперь, чую, предстоит в громе пушек принять роды нового государства, которое вечно будет благодарно России…
Он имел в виду Болгарию!
Начиналась война. Война подлинно народная и священная. Русский человек оставлял пашеское орало и брался за меч, дабы встать на защиту угнетенных… Горчаков (пусть это не покажется странным) был против этой войны. До последней минуты он рассчитывал, что освобождение славян и создание независимой Болгарии возможны методами бескровной дипломатии, при поддержке цивилизованных государств. Но, увы, никто в Европе не пожелал помочь России в ее благородном подвиге. Напротив, кабинеты Лондона, Вены и Берлина старались поставить русскую армию под строжайший контроль…
Зато теперь, когда война стала явью, Горчаков решил быть вместе с армией. Он, глубокий старик, хотел разделить ее тяготы, ее неудачи и победы. До самого взятия Плевны канцлер оставался в рядах войск, обеспечивая им дипломатическую защиту. Александр Михайлович не раз выражал желание умереть именно здесь, в центре спасенной Болгарии, средь радушного и милого народа, чтобы его увезли домой на пушечном лафете, как солдата великой российской армии…
Мы, читатель, прощаемся с Горчаковым.
Из прошлого столетия доносится до нас его усталый голос – голос русского любомудра и патриота отчизны:
– Европой я могу только любоваться, будучи ее нечаянным гостем. Но жить и работать по-настоящему я способен только в России, чтобы умереть за Россию, чтобы мои бренные кости навсегда остались в этой милой сердцу русской земле, то зеленой весною, то заметенной зимними вьюгами… Мне не уйти от этой земли! И пусть хоть кто-нибудь и когда-нибудь постоит над моей могилой, попирая прах мой и суету жизни моей, пусть он подумает: вот здесь лежит человек, послуживший Отечеству до последнего воздыхания души своей…
И снова вспоминается тютчевское – неповторимое:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особеннаая стать —
В Россию можно только верить.
Вместо эпилога Последний канцлер
(Опыт авторского размышления)
Горчакова уж не было в живых, когда Бисмарк говорил:
– Тяжело и скверно у меня на душе. За всю жизнь я никого не сделал счастливым – ни друзей, ни семью, ни даже себя. А зла причинил очень много. Я был причиною трех войн, по моей милости убиты тысячи невинных людей, о которых еще плачут матери и жены в разных странах. Во всем этом я дам отчет на небесах, но зато теперь не имею радостей жизни… Если и напишу мемуары, пусть их печатают после моей смерти, а читатели, закрыв книгу, скажут: «Ух, какой был подлец!»
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 90
