Рядом со мной другие пассажиры, такие же растерянные, сонные. Я почти не вижу их в синем тумане утра. Два дня я почти не вставала с кровати моего отеля. Мое окно выдавало панораму зеленой долины. Я говорила по видеосвязи с мамой, гуляла в лесах и ела поздние абрикосы.
«А там не будет ничего», — проносятся мысли.
— Автобус. Это ваш автобус? Какое у вас место?
Я открываю ладонь с зажатым в ней, смятым в несколько граней номером 12.
— Давайте я помогу, — он закидывает мой рюкзак в кабину, утрамбовывает его под сидение, — Поднимайте ноги, ставьте на рюкзак. В автобусе нет багажного отделения, понимаете?
Горная дорога — это камни, ушибы, овраги и холод. Это остановки раз в 2—3 часа с туалетами под открытым небом. Чай здесь не греет, а вызывает боль в желудке. Впереди автобусы, позади изрядно подбитые, черные от грязи джипы. По линии ветров, по краю воды, по влажному пределу речного песка, по кромке снега... Проходят странники — погонщики овец. Они здесь временно.
От закрытия к закрытию перевалов — 4—5 месяцев в году.
Через время появляются облака, они ложатся под колеса так, что мы рассекаем их и оставляем за собой затягиваться. После перевала Рохтанг — почти 4000 метров высоты — море каменных соцветий Гималаев. Красно-зелено-желтый ковер с пока еще преобладающим зеленым фоном из колючих кустарников. Из окна еле слышное гудение горной реки, мы спускаемся к ней совсем близко — будто кланяемся, а затем вновь взлетаем к пятитысячному барьеру.
Человек не должен уходить так далеко. У него всегда должен быть хотя бы телефон для связи с прошлым. Иначе новый мир заберет у него все. Остановит старые мысли.
По пути сюда — через эти скалистые, повисшие в небе горы — ничего не пройдет, ничего из прошлого. Имеет значение только настоящее — вечно обновлённое я, вечно обновлённое тело. Даже одежда выглядит здесь странной — ее слишком много, она совершенно неважная.
Когда автобус добирается до этого малозаметного на горной трассе поворота (здесь только неразборчивый, будто бы от руки написанный указатель) — ты попадаешь на неудобную, всю покрытую кочками, извилистую, продырявленную льдом и снегом, почти пешую тропу. Водитель упирается в скорость 20 км и плетется так десять часов. Бог знает что здесь происходит зимой. Тогда, наверное, здесь тихо, очень тихо.
«Если река не разливается вовремя — нет урожая, и деревня погружается в голод». О таких вещах говорят заранее. Эти истории рассказывают местные гиды, когда ты только договариваешься с ними, водители джипов, когда ты только обсуждаешь дорогу. Они говорят: «Там песок, который способен утопить караван, ветер, который стремится разорвать одежду. Там нет еды, нет деревьев — люди живут только в монастырях, закрывающих стенами от ветра. Дорога туда открыта три месяца в году, поэтому, если останешься и опоздаешь выехать, придётся ждать несколько месяцев, чтобы покинуть монастырь».
Они набирают корзины абрикосов, засушивают их, а затем полгода пьют только этот компот. А если повезет и год был урожайный — то лепешку, суп или чай из ячменя. Я говорю им: «Как вы выживаете — у вас ничего нет?»
А они мне отвечают, что это у меня нет веры, у меня нет ветра, песка и воды — тогда бы я поняла что такое настоящая независимость.
Кто-то курит, наблюдая за потоком машин по хребту, кто-то ищет укромное место — рядом ничего нет, ни одного дерева, только палатка с «чайной женщиной», только временные. Они — кочевники с обветренными лицами... шли куда-то и остались здесь. Живут внизу, в больших семейных караванах, приходят на лето и сворачиваются осенью. Всё одного цвета: люди, трава, жилище.
Водитель автобуса выискивает меня на бугре, отсюда вид на всю долину. Он раздражен: «надо ехать». Но когда я поворачиваюсь и смотрю на него — уголки его губ поднимаются. Он улыбается мне в ответ.
— Хорошо, да?
— Красиво.
Чем дальше вглубь пустыни, тем более сухой воздух. Он заглушает все мирские звуки оставленные за перевалами. Лишь свист песчинок да шуршание колес сопровождают наш путь.
Песок поднимается вверх вихревыми струйками. Ветер усиливается и, дюйм за дюймом, вся земля превращается в поток вихрей. Крупные камешки больно ударяют о голени, колени, бедра, мелкие песчинки забивают лицо и волосы. Небо темнеет, почти ничего не видно.
Вселенная в песке.
Пустыню нельзя затребовать либо завладеть ею, пустыней нельзя управлять — она гордая, свободная, жадная до воды и жизни женщина. Такую женщину любишь как есть. Она — словно кусок ткани, уносимый ветрами. Её нельзя прижать к земле, освоить, сделать полезной...
По этим уступам, над пропастью, прошли величайшие йоги, познавшие тайны жизни и смерти. Здесь рождались и жили тибетские учителя. Они проходили здесь, основывали монастыри.
Я достаю свой походный блокнот и записываю все, что вижу. Маленькая девочка, завернутая в бежевый плед. Синее-синее небо. Почва — как камень. Деревня у устья реки. Река серо-глиняного цвета. Река, текущая снизу вверх. Рядом со мной буддийские монахи.
Ветер — холодный и суровый. Он продувает мои мысли, прячет от меня внутренние слова. Я еду в горную долину с населением менее 0,09%. Дорога с колдобинами, оврагами — бесконечно тяжелая. Сначала кружится голова, потом голова и тело разделяются и каждый переживает свою историю. Все 14 часов меня выбивает из себя и выворачивает наизнанку. Но эта дорога не может быть другой. Она — наш малый остаток прошлого. Когда мы все — были кочевниками. Когда мы шли караванами. Когда все было простым и естественным.
Последние блики света на вершинах гор. Сад недозрелых яблок, однообразные хатки из глины в просветах деревьев. Ночь, и темнеет до шести.
Симптомы горной болезни случаются под утро. Я чувствую, как сбивается дыхание и снова просыпаюсь.
А за окном ничего, ни кусочка света. Только мир в котором что-то происходит. Рассвет собирает в ладошки воздух. Сны возвращаются, воскрешаются, переходят порог реальности. Сны в долине Спити особенные, яркие. И даже если они навсегда потерялись, исчезли по пути из детства в настоящее, теперь они здесь.
В четыре утра я сижу на краю кровати. Пальцы растекаются в свете. Это галлюцинация — признак горной болезни.
Телефонной связи больше нет. За тонкой, белоснежной занавеской — прозрачный желтый свет поднявшегося над горами солнца. В первые дни ты фиксируешь все, что видишь. Будто кто-то подвел линию резкости, а потом эта резкость уходит, ты сливаешься со всем, что раньше было отмечено как «новое» или «чудесное».
Тишину надо понимать, выдерживать и просить — тогда можно ехать в расщелины и скалы этих гор. Здесь больше ничего нет. Электричество отрезают на часы или сутки... Телефонной связи нет тоже. Здесь все еще Шанг-Шунг, земля, о которой никто ничего не знает. Монастыри изучают астрологию, сны, калачакра-тантру и ваджраяну — высшие формы буддизма. Пожалуй, я назову их так — «монастыри снов».
