Сон пропал окончательно. Я стоял у окна и смотрел на пустынную улицу и серые тени аббатства, едва различимые в свете туманной луны. Потом встал на колени в молитве и надежде на то, что Господь откроет мне свои замыслы, хотя бы на этот раз. Или же сама ночь разбудила меня, призывая проникнуть в еще более мрачные глубины тьмы?
Мысль об этом наполнила меня страхом, побороть который могли лишь мысли о Нел Борроу, лежащей без сна в зловонном, сыром подземелье, разделив его с холодом, смятением и крушением надежд.
Однажды я тоже побывал там, и мысль о подземелье была мне невыносима. Я знал, что должен предпринять что-нибудь. Склонив голову над сомкнутыми в молитве ладонями, я тихо заплакал, и слезы полились из глаз, словно кровь.
Кровь.
Что это здесь? Чья это кровь? — ликовал Файк, держа перед доктором Борроу его сумку с железными уликами.
Пятна крови. Поросячьей или куриной. Боже праведный.
Я медленно поднялся с колен, затем лихорадочно натянул на себя старое бурое домашнее платье. И тотчас бросился в спальню Дадли, даже не подумав о том, что он может снова встретить меня острием своего клинка.
Правда, этого не случилось. На этот раз Дадли спал.
— Робби…
Хотя и не очень крепко.
— Наконец-то. — Дадли лежал неподвижно. — Джон Ди. Где тебя так долго носило?
— Слушай, — сказал я. — Хирургические ножи. Они не приносили ножей с собой.
— Ножи?
— Файк. Он не приносил их. Эти ножи — ножи Нел, а кровь… кровь могла принадлежать даже Мартину Литгоу, но ее…
— Какой в этом смысл?
— Они не приносили ножей… принесли кровь. Они принесли кровь, чтобы пролить ее на что-нибудь… на что угодно… во время обыска. На одежду — кто знает? Пузырек крови. И находка ножей, должно быть, стала подарком судьбы.
— Джон…
— Вот что он делает. Подставляет людей — аббата с кубком, Кейт Борроу с подложными уликами и могильной землей… Файк подтасовывает улики.
— Когда такая мысль пришла тебе в голову?
— Только сейчас. Не мог уснуть.
— И поэтому решил разделить бремя бессонницы со мной? Как милосердно.
— На случай, если забуду.
— Да ну тебя, — рассердился Дадли. — Сам знаешь, что тебе этого не доказать, и мы оба понимаем, почему ты здесь.
Он поднялся с постели, сбросил с себя одеяло, и в свете луны я разглядел, что он уже был одет в уличное платье.
— Одевайся, полоумный, — велел Дадли. — Если другого выхода нет, лучше сделать это еще до рассвета.
«Я не прошу тебя выходить с лопатой и потайным фонарем», — говорил мне Сесил перед нашим отъездом в Гластонбери.
Нам потребовалось некоторое время, чтобы найти лопату. Лучшие инструменты Ковдрей, должно быть, держал под замком. Единственная лопата, которую нам удалось отыскать, была старой и ржавой, с трещиной на черенке.
— Мог бы хотя бы все подготовить, — ворчал Дадли.
— Я не знал.
— Все ты знал. Мы оба знали. Просто никто из нас не отважился завести об этом разговор.
И мы продолжили разговор не раньше, чем городская окраина и сладковатый дым яблоневых поленьев остались позади нас. Перед тем как мы тронулись в путь, я нашел масляный фонарь и зажег его от огня в камине пивного зала. Я держал фонарь притушенным, пока мы не покинули город, продвигаясь в свете бледной луны, затянутой влажной дымкой.
Лестницу через стену мы нашли без труда. Дадли поставил ногу на ступень, но тут же опустил ее снова на землю. Тихо рассмеялся.
— Ты знаешь, который час?
— До рассвета еще далеко, это самое главное, но если хочешь точнее… — Я поднял взгляд на луну. Редкие звезды были видны сквозь туман, но я разглядел Юпитер на юге. — По моим расчетам, сейчас около полуночи.
В Лондоне в это время ходил бы дозорный с колотушкой и псом.
Двенадцать часов пополуночи, проверьте замки и засовы.
Следите за огнем в очаге и свечами,
И пусть Господь дарует вам спокойную ночь.
Спокойная ночь. Домашний уют. В Гластонбери сейчас на улице были только совы да мы, и я нигде не находил никакого уюта. Я был городским человеком, особенно с наступлением ночи, когда даже в Мортлейке…
Говорят, если человек заботится о бессмертии своей души, то не станет ходить мимо вашего дома после заката и на Мортлейкское кладбище. Опасаются, как бы не раскрылись могилы.
Боже мой, если б только Джек Симм видел меня сейчас, готового добровольно покрыть себя позорным пятном некромантии…
— Мы накануне воскресенья — вот что я хочу сказать, — объяснил Дадли. — Мы затеяли это дело в шабаш.
— Да.
— Я бы помолился о божьем благословении, но боюсь, что это уже само по себе богохульство.
Деревянный крест оказался не совсем там, где я приметил его днем, однако ночью глазам доверять нельзя. Я смотрел на него и думал о том, как часто Нел опускалась перед ним на колени, и представил тот ужас и гнев, который она испытала бы, узнай о наших намерениях. Благородный дворянин и презренный колдун. Да простит меня Господь.
Зная, что мне начинать первым, я поставил фонарь на траву и потянулся к кресту. Вкопанный неглубоко, он сразу поддался и с тихим чваканьем легко вышел из грунта.
— Там, что, вода? — спросил Дадли.
— Вода здесь повсюду.
Я положил крест возле могилы. Огляделся. Лес вокруг садового участка стоял, словно войско, затаившееся в тени перед началом боя. Слышались шорохи: видимо, вышли на охоту ночные звери. Или неуспокоенные души людей, чьи кости недавно рассеяли по этой земле, словно конский помет?.. Я поднял лопату и опустил взгляд на траву, залитую огнем фонаря.
— А если Борроу солгал? — сказал я. — Он уже лгал нам раньше.
— О да. Врать он умеет, — ответил Дадли. — Одно из требований его ремесла. Конечно же, вам будет лучше… Главный вопрос в другом: что он за человек, если хоронит личные бумаги жены, даже не выяснив, что написано в этих бумагах?
— Человек, который знает их содержание. Или полагает, что знает. Озлобленный безбожник. Человек, одновременно разбитый горем утраты и исполненный холодного гнева. Человек, который считает покойную жену виновницей своего несчастья.
— И что же можем найти мы в этих бумагах?
— Возможно, мы не найдем в них ничего важного, — ответил я. — Или узнаем, наконец, истинную причину, по которой Файк преследовал Кейт Борроу и охотится за ее дочерью.
С соседних полей донесся прерывистый кашель старой овцы. То ли знак одобрения, то ли недоброе предзнаменование.
