— В этой священной войне за веру, за кайзера и за отечество я потерял зрение под Изонцо, — неторопливо ответил слепой, раскуривая трубку и эффектно пуская перед собой кольца дыма. — Никакой, конечно, я не провидец, но теперь я вижу этот мир отчетливей, чем прежде.
Хенрику стало неловко за свой бестактный вопрос. Он достал из кармана куртки флягу со шнапсом, открутил пробку и наполнил стакан.
— Извините меня, господин, — сказал он, протягивая стакан слепому, — глотните-ка лучше, и забудем все, что я вам тут наговорил.
Слепой одним глотком опрокинул в себя спиртное.
— Я на вас не в обиде, — ответил он, возвращая Хенрику стакан, — я лишь посоветовал вам, молодой человек, вернуться туда, откуда вы едете. Здесь никто вас не ждет. И не раздумывайте долго! И вообще, ищите себе другое пристанище, где вас ждут.
Хенрик хотел что-то ответить слепому, но парень в кулацких сапогах опередил его:
— Wierzysz w Lenina, prawda?[19] Ты веришь Ленину и всей его еврейской шайке? Скажи наконец, ты — еврей? Если это так, то забейся лучше так, чтобы тебя не было слышно, иначе мы вышвырнем тебя отсюда вон!
— Если вам еще не доводилось в жизни получать тумаков от еврея, — парировал Хенрик, которому кровь ударила в голову, — то я готов исправить это упущение. Иных я уже ставил на место и не раз.
Парень, который был на голову выше Хенрика, даже испугался: прежде он не встречал еврея, который так бесстрашно бросался бы в драку.
— Меня одного ты, может, и побьешь, ты, кошерная свинья. Но попробуй одолеть всех нас!
— Всех вас? — Голос Хенрика даже сорвался на крик. — Вы говорите от имени всех пассажиров этого вагона?
— Не только, — ответил верзила, — я говорю от имени тридцати миллионов поляков. От имени всех католиков, если ты вообще слышал о таких.
Хенрику не оставалось ничего другого, как полагаться на свою веру в торжество разума, на свое понимание миропорядка, на свои юношеские представления о людских достоинствах.
— Я полагаю, — ответил он парню, но так громко, чтобы слышно было всем, — что тут вы один придерживаетесь этих идиотских принципов, или я все-таки ошибаюсь?
Гнетущая тишина повисла в вагоне. Был слышен лишь перестук колес. Никто — ни поляки, ни австрийцы — не хотел встревать в их спор. И Хенрик понял, что все его идеалы — сплошные мыльные пузыри. Что ни на кого не может он рассчитывать. Он — один против воинствующего националиста.
Затянувшееся было гнетущее молчание прервал проводник:
— До Катовице еще час езды. Но если вы, господин барон, дорожите жизнью, вам, пожалуй, лучше спрыгнуть прямо сейчас.
Хмурые взгляды попутчиков, исподлобья глядевших на него, тоже ничего хорошего не предвещали, лишь подтверждая только что сказанное: другого выбора у Хенрика нет. Он поднялся, взял свой багаж и в сопровождении проводника вышел в тамбур. Отперев дверь вагона, он распахнул ее и прошептал слова, которые со времен далекого детства не слетали сего губ: «Owinu sche beschamaim!»[20]. Он взывал к Богу. Не от страха, а лишь от отчаяния.
Он спрыгнул на полном ходу, ударился о землю, несколько раз перевернулся и остался лежать посреди пустого поля. «Owinu sche beschamaim!» Он чувствовал каждую косточку в своем теле. Собрав последние силы, он со стоном поднялся и пошел наугад. К вечеру оказался в каком-то населенном пункте. Там нашел почтовое отделение и отправил в Варшаву короткую телеграмму: «Встреча откладывается на неопределенное время. Подробности письмом. Хершеле».
* * *
«1 Ноября 1918 года.
Я в Швейцарии. Будь Хенрик со мной, я была бы счастлива, но он теперь на другом краю света. Я сижу на скамейке, делаю записи в моем дневнике и тоскую по нему.
Здесь кругом такая неописуемая красота, что у меня замирает сердце. Над озером висит щемящая душу дымка, за которой едва просматриваются серебристые заснеженные вершины Альп. Над водой склоняются плакучие ивы. Вдоль берега величественно проплывают лебеди жемчужной белизны. Неподалеку пожилой мужчина кормит голубей.
Я даже не знаю, живу я еще или меня уже нет. Здесь сущий райский сад! Тихий потусторонний мир покоя и благодати.
Мой поезд прибыл на цюрихский вокзал точно по расписанию. Я сошла на перрон и загадала: первое, что бросится мне в глаза, будет пророческим. Это оказался парень, который продавал булочки и сосиски с горчицей. В его торговой колясочке теснились также шоколадки и апельсины. Мне показалось, что я сплю: подобных лакомств давно ведь не существует в природе!
Я направилась в сторону гостиницы. Это была „Виктория“ — жуткое название! — и располагалась она как раз против вокзала. Здание, похожее на громадный малиновый торт.
Швейцар у входа церемонно приветствовал меня со всеми почестями, достойными знатного гостя, а хозяин отеля называл меня сударыней. Меня провели в элегантный номер с шелковыми обоями, на столе стояли цветы и ваза, в которой аппетитно пестрели разнообразные фрукты. Двуспальная кровать была аккуратно застелена свежайшим бельем. Слезы подступили к горлу, потому что на этой дивной постели мне придется спать одной.
Господи, если бы он только знал, как тяжело мне без него!
Когда я пересекала границу в Буксе, я почувствовала, как что-то шевельнулось в моем животе. Впервые и так четко… Наш ребенок, который странствует по миру вместе со своей мамой…
Деревья уже пожелтели, а некоторые — стали совсем красными. Где он теперь, мой любимый, мой единственный? Я могу иметь здесь все, что пожелает мое сердце, но это не радует меня.
Помывшись, я вышла из гостиницы и в сильном возбуждении пошла по привокзальной улице, главной артерии Цюриха. На ней расположены все банки, ювелирные и другие роскошные магазины города. Все это казалось мне неправдоподобным. Богатые витрины сверкали великолепием, о котором прежде я знала лишь понаслышке. И это при том, что далеко не из провинции прибыла я сюда, а из Вены — города с мировым именем. Но Вена теперь в полном упадке. Война опустошила города, страны и целые народы. Единственный нетронутый ею остров — Швейцария. Мировой музей для переживших конец света. Они будут совершать сюда паломничество, опираясь на деревянные крючья и громыхая протезами. Чтобы подивиться тому, что было когда-то на этой земле, которую они выжгли и залили кровью. Всем этим чудесам, по собственной вине потерянным для них навсегда. Эти солдаты стояли друг против друга насмерть. А здесь, тесно зажатый между заклятыми врагами, в мире и согласии живет крохотный народ. Люди разговаривают здесь на четырех языках и при этом не убивают друг друга.
Сегодня воскресенье. Все магазины закрыты. К работе приступаю завтра утром. Вся дрожу от страха перед неизвестностью. И еще оттого, что уже заметно: я жду ребенка.
