Семь дней не видал я любимой.Болезнь одолела меня.Наполнилось тяжестью тело.Я словно в беспамятство впал.Ученые лекари ходят —Что пользы больному в их зелье?В тупик заклинатели стали:Нельзя распознать мою хворь.Шепните мне имя Сестры —И с ложа болезни я встану.Посланец приди от нее —И сердце мое оживет.Лечебные побоку книги,Целебные снадобья прочь!Любимая – мой амулет:При ней становлюсь я здоров.От взглядов ее – молодею,В речах ее – черпаю силу,В объятиях – неуязвимость.Семь дней глаз не кажет она![316]
Одной из самых ярких отличительных черт того времени стал едкий юмор, поводом для которого было незавидное положение других. В частности, в яростных батальных сценах эпохи Нового царства высмеивались враги Египта. Юмор также проявляется и в исторических текстах. В рассказе Тутмоса III о битве при Мегиддо мы чувствуем мрачное удовлетворение, когда он описывает, как обращенный в бегство враг оказался заперт снаружи башни и был вынужден подниматься по веревке, связанной из одежд, или как вражеские князья, гордо приехавшие на битву на колесницах, были отправлены восвояси на спинах ослов. В сценах, описывающих сражение Рамсеса II при Кадеше, враг изображен брошенным в воды реки Оронт. Насыщенность и плотность композиции разбавлена изображением «жалкого князя Алеппо» – его собственные солдаты держат князя вверх ногами, чтобы вытрясти из него воду, которой он наглотался[317].
Аналогичным колким юмором пропитано знаменитое Сатирическое письмо, в котором писец Хори хлестко критикует профессиональную компетенцию писца Аменемопета. Поприветствовав Аменемопета как «своего друга, своего брата, ближе которого ему нет… мудреца, подобного которому не существовало никогда среди писцов» и отведя затем довольно значительную часть текста благочестивым пожеланиям, Хори отмечает, что письмо его друга к нему было некомпетентным и непонятным: «Я нахожу его ни похвалой, ни оскорблением. В утверждениях твоих перемешано то и это; слова твои сумбурны, они не связаны между собой… Твое письмо слишком плохо, чтобы позволить кому-то слушать его… Если бы знал ты заранее, что оно так плохо, ты бы не стал его отправлять… Я отвечу тебе в подобной манере, [но] в письме, которое будет оригинальным от первой до последней страницы». Затем следует продолжительная и саркастическая критика Аменемопета, высмеиваются слабые знания и письменные навыки товарища, его компетенция казначея на государственной службе и его способность служить царским посланником в Азии. Иногда автор надменно делает вид, что забыл имя Аменемопета, и называет его «Это кто?». В свои насмешки он постоянно добавляет ядовитую вежливость: «О, понятливый писец, чье сердце мудро, что не является невеждой, фонарь во тьме во главе войск», ты не имеешь ни малейшего понятия, как командовать военным отрядом. Нам не требуется рассматривать все уколы, которыми он награждает своего оппонента. Он заканчивает с ноткой небольшого превосходства: «И как же следует это закончить? Отступить ли мне? Но почему, ведь я [только] начал! Ты должен подчиниться!.. Я отрезал [самый] конец твоего письма и потому могу ответить тебе, что ты сказал. Речи твои собрались на моем языке и остаются на моих губах. Произнесенные вслух, они спутанны, и нет переводчика, который бы смог распутать их. Они подобны словам человека с рынка Дельты для человека из Элефантины… Ты не должен говорить: «Ты смешал мое имя с грязью перед лицом толпы!» Нет, я [только] сказал тебе о характере послания, которое для тебя пересекло дороги чужеземных государств [?] и расположило для тебя все чужеземные государства вместе и города по порядку [?]. Посмотри же на них спокойно, чтобы найти в себе силы повторить их, и тогда ты, возможно, станешь одним из нас – [компетентным писцом (?)]»[318].
Если сцены и тексты пропитаны столь сильной сатирой, неудивительно обнаружить довольно большую волну непочтительности к вещам, которые ранее были сакральны.
Этот период дал нам карикатуры, на которых гордая фигура фараона, выступившего против врагов, низведена до кота, сражающегося с мышами[319]. Даже боги не избежали пародий: история тяжбы между Хором и Сетхом за «должность» Осириса представлена как непристойный фарс, направленный против торжественного конклава богов, которые изображены подлыми и инфантильными. Когда совет богов поднял крик в поддержку Хора, Ра, председательствующий судья, благоволивший Сетху, обвинил юного Хора в том, что у него еще молоко на губах не обсохло. Затем бог в облике обезьяны поднялся к суду и крикнул Ра: «Твое святилище пусто!» Это оскорбление так ранило верховного бога, что он покинул суд и отправился в свою беседку, чтобы лежать там и дуться. Тогда боги отправили к нему Хатхор, богиню любви, чтобы та успокоила его с помощью своих чар. «Тогда великий бог улыбнулся ей, поднялся и сел с Великой Эннеадой, и сказал Хору и Сетху: «Молвите свои речи!» Затем Исида, мать Хора, была так настойчива, что боги отложили слушание и отправились на остров на обед, велев паромщику не перевозить ни одной женщины, похожей на Исиду. Разумеется, Исида переоделась и убедила паромщика, праведный гнев которого на ее первую, маленькую взятку и благодушие ко второй, более значительной, описаны с лаконичным цинизмом. Когда Хор и Сет договорились провести испытание – превратиться в гиппопотамов и проверить, кто из них сможет дольше находиться под водой, Исида вмешалась, чтобы с помощью удара острогой прервать испытание, но затем она смутилась, не решаясь ударить своего брата Сетха, чтобы помочь своему сыну Хору. Когда наконец боги обратились к Осирису, который пребывал в подземном мире, бог мертвых яростно потребовал отдать права своему сыну Хору, угрожая: «Земля, на которой нахожусь я, полна диколицых посланцев, и не боятся они никакого бога и никакой богини! Я могу прислать их, и они отнимут душу у всякого, кто творит несправедливость, и они будут со мной!» Боги тогда поспешно собрали совет и присудили должность Хору, Сетха же успокоили тем, что позволили ему быть богом небесного грома[320].
