Как возник уже в советском (и постсоветском) обществе миф «нацистского общества счастья», понять, на самом деле, нетрудно. Попытка в 60-е гг. в СССР «осмыслить войну» и отобразить это в литературе и кинематографе сопровождалась неявной, но вполне отчетливой тенденцией противопоставления сытого, ухоженного, отлично вооруженного нациста в черном парадном мундире или кожаном френче, этакой эсэсовской (именно с этого времени в советском кино пошел культ эсэсовской формы) «белокурой бестии» — нашему простому, голодному, даже оборванному советскому человеку.
Актриса Валентина Титова вспоминает свои съемки в предшествовавшем по времени и популярности «Семнадцати мгновениям» многосерийном фильме «Щит и меч» (1968 г.): «Басову обязательно хотелось противопоставить нашим солдатам вышколенную, умную, готовую к войне армию Германии. Накануне войны Россия была не обута, не одета — нищенская! Наша форма — жуть! А у немцев все было доведено до совершенства».[839] (То, что на самом деле творилось в Рейхе, режиссер вряд ли подозревал.)
Затем появились уже ставшие культовыми «Семнадцать мгновений весны» (1973 г.), в которых этот образ Третьего рейха был окончательно оформлен. Вспомним, что то был уже разгар «застоя», и, как отмечает историк В. А. Козлов: «Смутные образы народного разочарования в «высоких идеалах» искали для своего выражения подходящий идеологический «материал». Так, «поколение 1970-х — начала 80-х гг. прекрасно помнит вдруг вспыхнувшую среди водителей грузовиков моду на фотографии Сталина за ветровым стеклом. Это была демонстративная критика режима, допустившего разгул бюрократов и коррупции, выражение тоски по «порядку». Это была ностальгия не по реальному сталинскому СССР (которого поколение 70-х помнить уже не могло), а «по сталинским временам, целиком основанная на сталинском же идеологическом мифе о процветающей стране, во главе которой стоят «верные ленинцы», бескорыстно преданные коммунизму, где нет места для разжиревших бюрократов, где царит «порядок» и каждый год снижают цены в заботе о «людях труда».[840] Тогда же появился и миф нацистского «общества счастья». Как отмечает публицист Б. М. Виттенберг: «Возник он в 1970-е гг. — с одной стороны, в незрелых умах недорослей, плененных растиражированной кино- и телеэкранами эсэсовской «эстетикой», с другой, и это было уже серьезнее, в мечтах озлобленных «расхлябанностью» и «безволием» эпохи брежневской геронтократии молодых амбициозных партийных (но больше — комсомольских) функционеров, начинающих карьеру офицеров органов безопасности. В том «радужном» рейхе были порядок, дисциплина, евреи взяты к ногтю, сданы в концлагеря (вместо того, чтобы теперь вот возиться с «отказниками»), была отменная техника, отличные автомобили; молодые подтянутые парни стремительно двигались по служебной лестнице. Именно тогда, в 1970-х, возникли многочисленные россказни и легенды во славу рейха». «Потом «радужный» рейх переместился на книжные прилавки времен перестройки, где очень прочно обосновался».[841] От реального рейха, как мы видели, этот образ (зачастую прямо взятый из агиток нацистской пропаганды — как десятки тысяч доступных каждому «народных автомобилей», колесящих по дорогам нацистской Германии) весьма далек.
Схолия 4:
Немного выводов в завершение
Известно стихотворение, написанное в 1937 г. пастором Мартином Нимеллером:
«Когда нацисты пришли за коммунистами, я оставался безмолвным. Я не был коммунистом. Когда они сажали социал-демократов, я промолчал. Я не был социал-демократом. Когда они пришли за членами профсоюза, я не стал протестовать. Я не был членом профсоюза. Когда они пришли за евреями, я не возмутился. Я не был евреем. Когда пришли за мной, не осталось никого, кто бы выступил против».
Сказанное относится к личному опыту Нимеллера — в 1933 г. он, бывший военный (командир подводной лодки в Первую мировую войну), будучи протестантским пастором в берлинском районе Далем, приветствовал приход к власти нацистов.[842] Придерживаясь в то время националистических и антикоммунистических убеждений, Нимеллер спокойно и даже с одобрением взирал на начавшиеся в 1933 г. репрессии против коммунистов, социал-демократов, профсоюзов и евреев. Но позже, убедившись в антихристианском характере новой власти, он открыто выступил с ее обличением. После одной из своих проповедей, которые собирали в Берлине толпы народа, в 1937 г. он был арестован и заключен в тюрьму, из которой далее был отправлен в концлагерь Заксенхаузен, затем — в «специализировавшийся» на духовенстве концлагерь Дахау, где был в 1945 г. освобожден союзниками. Уже после войны Нимеллер горько каялся в своем антисемитизме начала 30-х.[843] К тому времени он понял, что вслед за гонениями на других людей рано или поздно придут и за тобой. Но, чтобы понять это, понадобился его горький жизненный опыт.
Опыт Нимеллера можно отнести и в целом к Германии. Вспомним примеры другого рода — публичные протесты видных представителей Католической церкви, прежде всего таких, как епископ Клеменс фон Гален, в августе 1941 г. заставили нацистов отказаться от программы убийства больных, что касалось всех немцев. В свою очередь, крестьяне из-под Мюнстера тогда же заставили своими протестами остановить захваты католических монастырей. И лишь благодаря поддержке этих простых людей могли звучать протесты епископов. «13 августа, спустя десять дней после речи Галена, Борман заявил, что тот заслуживает смертной казни. Местный гауляйтер предложил заключить его в тюрьму до конца войны».[844] Однако, опасаясь широкого недовольства населения, нацисты побоялись тронуть популярного мюнхенского епископа,[845] не посмели арестовать и бросить его в концлагерь, как Нимеллера.
«Церковь единодушно выступила против человеконенавистнических мероприятий по очищению немецкой нации от умственно отсталых, больных людей, против Закона о стерилизации от 14 января 1934 г.».[846] Церковь, не имевшая каких-либо силовых или административных рычагов влияния, уже лишенная весной 1941 г. своей прессы. А что было бы, если бы кроме Церкви оставались в силе также Коммунистическая и Социал-демократическая партии, профсоюзы, еврейские организации, независимая пресса?
