– Ну что, едем?
– Только давай заедем ко мне домой, может, Сергей приходил, может, записку оставил.
Но записки ни в двери Бориса Рублева, ни в почтовом ящике не оказалось. Квартира дохнула пыльным, застоявшимся воздухом, остаться в ней Рублеву не захотелось.
– Увези меня отсюда, Андрей.
В машине Подберезский, поглядывая в зеркальце на Рублева, сказал:
– Слушай, Иваныч, я тут с Гришей Бурлаковым созвонился, он говорит, чтобы я тебя к нему доставил.
– Ты ему все рассказал, что ли?
– А что, я Бурлаку, по-твоему, не мог сказать правду?
– Ну рассказал, так рассказал, назад уже ничего не воротишь.
– Так может, поедешь к нему? Он тебя своим сибирским целителям покажет, а они тебя на ноги поставят быстро. Отварами отпоят, витаминами откормят, будешь, как и прежде.
– Ты хочешь сказать, Андрей, козлом скакать начну?
– Ну, не козлом, а хоть мясо на костях немного нарастет. А то ты, действительно, как тот Кощей.
Слово «Кощей» как-то странно кольнуло сознание Комбата и тут же связалось с кличкой Бурый. И он очень ярко вспомнил весь эпизод на вокзале, вспомнил кожаную куртку Бурого, как совал его в унитаз и пускал воду, а затем, узнав адрес Альберта, ехал за город. Вспомнил и перекошенное ужасом лицо гомика-педофила Альберта, и на губах Комбата застыла недобрая улыбка.
– Иваныч, ты чего? – спросил Подберезский.
– Да так, Андрюха.
Комбат вытащил из внутреннего кармана серебряный медальон, дрожащими пальцами раскрыл его, посмотрел на улыбающегося Сережку.
– Я тебя обязательно найду, – произнес шепотом Комбат, – обязательно найду, Серега, обязательно! Всех этих сволочей найду, всю мразь найду. Им не жить, я тебе обещаю!
С того самого дня, как Подберезский привез к себе в тир Комбата, его заведение не работало. На двери появилась вывеска: «Тир закрыт по техническим причинам. Ведется капитальный ремонт».
– А что, в самом деле тир закрыт, Андрюха?
– Пострелять хочешь, Иваныч?
– Можно было бы, – как-то негромко произнес Рублев.
– Для тебя всегда открыт. Только, может, не надо?
– Надо, надо, Андрюха, пойдем. Только не держи меня за локоть, как беременную бабу, сам буду идти. Я же все-таки мужик и себя в руках могу держать.
– Ну, – обрадованно пробормотал Подберезский, открывая тяжелую дверь.
Комбат разделся. Он был худ и костляв.
– Выбирай оружие, я сам тебя буду обслуживать, Иваныч.
– Не надо, Андрей, ты это брось. Я же вижу, мишени висят.
– Куда же они денутся, висят, висят. Ты из чего пострелять хочешь?
– Из пистолета для начала.
Подберезский принес пистолет и ящик с патронами.
– Ну давай, – а сам встал за спиной Комбата, надев наушники.
Комбат с трудом поднял пистолет. Он держал его двумя руками, стоял, широко расставив ноги, и мрачно смотрел на мишени.
«Интересно, кого он там видит?» – задал себе вопрос Подберезский.
Комбат медлил, не нажимал на курок.
– Что-то не так, Иваныч? – громко, не слыша собственного голоса, спросил Подберезский.
– Так, так, все так, Андрюха, только вот глаза слезятся, пелена какая-то гнусная плывет и плывет.
Глава 16
Андрей Подберезский смотрел на Комбата, Который держал в вытянутых руках пистолет, но почему-то медлил стрелять. Что-то удерживало его от такого простого движения, как нажатие указательным пальцем на рифленый металл спускового крючка.
«Что же с ним?»
Обычно Комбат стрелял сразу, уж что-что, а это Подберезский знал. А сейчас Комбат морщился, моргал, желваки ходили под скулами.
«Да, сдал Иваныч, сдал. Ну, еще бы, не сдать, такое пережить Я бы, наверное, сдох», – мелькнули невеселые мысли в голове.
– Ну, ну, – шептал Комбат, покусывая и без того вспухшую, израненную нижнюю губу.
Пелена, плывшая перед глазами, не исчезала. Лишь на доли секунды появлялись в этой пелене, как в череде быстро летящих, несущихся по небу облаков, редкие разрывы.
И странное дело, в этих разрывах Комбат видел ужасные лица – рожи своих врагов, всех тех, кто его мучил, кто принес невыносимые страдания.
– Ну, суки, держитесь! – все тело Бориса Рублева дернулось.
Комбат стрелял без остановок. Когда патроны в обойме кончились, он продолжал держать пистолет в вытянутых руках, со ствола тонкой голубоватой струйкой стекал пороховой дым.
Подберезский подошел сзади к Рублеву, положил ладонь ему на плечо и затем заглянул в глаза, бездонно-пустые, как колодцы в пустыне.
– Худо тебе, Иваныч?
– Да, и не говори, Андрюха, не спрашивай. На, держи свою пушку.
Подберезский взял пистолет, рукоятка была мокрая, словно бы пистолет опустили в воду. С оружием в руках он зашагал к мишени. Результат Подберезского поразил: он подобного не ожидал. Ведь не может человек, уставший, измученный, по-настоящему больной, так хорошо стрелять. Центр мишени был изрешечен и изорван, все пули вошли в черный круг.
Андрей присвистнул от удивления и восхищения. Даже в лучшие времена такого результата никто из знакомых Подберезского достигнуть не мог.
– Слушай, Иваныч, тебя на чемпионат мира можно отправлять по спортивной стрельбе.
– Нет, Андрюха, это была не спортивная стрельба.
Я… – Комбат хотел произнести и поделиться со своим другом самым сокровенным, самым наболевшим, но резко осекся, и желваки под скулами, обтянутыми почти прозрачной, почти пергаментной кожей, дернулись. Комбат заскрежетал зубами.
– Ты что-то хотел сказать, Иваныч, что-то недоговариваешь?
– Просто повезло сегодня. Вроде и руки дрожат, вроде и глаза не видят, а пули, как ни странно, все в цель полетели.
– Пойдем, Иваныч, поедим. Тебе надо много есть.
– Я бы ел, Андрей, да не в коня корм. Не лезет в меня пища, буквально от всего выворачивает. Единственное, что не вызывает рвоты, хотя не знаю почему, так это молоко.
А представляешь, Андрюха, ведь раньше меня силой не заставил бы никто стакан молока выпить. А тут, как в детстве, на молоко тянет. Может, я в детство впал, а, Подберезский? – Комбат улыбнулся.
– Жить снова начинаешь.
Улыбнулся и Андрей. Если Комбат начал шутить, если он так палит, быстро и точно, значит, дело идет на поправку, значит, он выберется, обязательно выберется. Не такой человек Комбат, чтобы застрять на полдороге, чтобы сделать первый шаг и остановиться. Подберезский полагал, что самое тяжелое уже позади. Но он даже и представить не мог, какие страдания испытывает Комбат, как ему хочется запретного зелья, как у него все болит, и боль настолько сильная, что временами Рублев едва сдерживается, чтобы не заорать, чтобы не завопить и не полезть на стену.
