Приказ Скопина отойти от города принес раздор в лагерь союзников. Несогласованность действий между войском наемников и воинами Скопина проявилась еще на поле боя. Польский современник прямо объяснил причину неудачи войска Скопина в бою 10 июля: «Обе стороны сражались храбро. Но русские и немцы действовали врозь: русские подались (отступили. — Н. П.), немцы, не имея подкрепления, тоже двинулись за ними и дали нам одержать победу, наши взяли в этой битве 11 пушек и 14 знамен»[493]. Отход Скопина от Твери вызвал новую волну недовольства в наемной армии, которая хотела вознаградить себя грабежом богатого города за участие в жестоком сражении.
Грабеж захваченного или сдавшегося на милость победителя города был в те времена рядовым явлением, в войске даже назначался специальный голова для «грабежу», а от каждого подразделения — знамени — выделялось по одному человеку. Выбранные люди клялись ничего не утаивать, себе до времени не забирать и все награбленное отдавать полковому командиру. Устанавливались и некоторые правила поведения грабителей в захваченном городе. Так, в «Уставе ратных дел» особо оговаривалось, что в захваченном городе нельзя разорять церкви, «никакому человеку не коснутися блуда ради насильством, ни неволею, и держати в том великою грозу, а которые такой закон преступят, наказати таких смертным наказанием»[494]. Однако само появление таких статей в «Уставе» говорит как раз об обратном: в практике военной жизни того времени эти запреты вряд ли кто соблюдал.
Скопин прекрасно знал, что ожидает жителей Твери в случае взятия города наемниками. Рассказы очевидцев о страшной резне, устроенной когда-то войском Понтуса Делагарди в Нарве, Михаил помнил с детства. Дать добро на разграбление города — это означало потерять управление над войском: вкусившие крови во время грабежа солдаты перестают быть воинами и становятся мародерами. Достаточно, посчитал Скопин, что наемники захватили добра из брошенного поляками обоза, — это вполне вознаградило их за тяжелый бой 11 июля. К тому же штурм Твери принесет не только потери войску, но и приведет к потере времени, а осажденная Москва и другие города теряют терпение и ведут счет на дни. Потому Скопин принял решение увести свои войска за Волгу. «Немцы же хотеша приступати к городу, — поясняет автор „Нового летописца“ причину размолвки Скопина с наемниками, — князь же Михайло Васильевич пожале людей и не повеле им приступать к городу… А немецкия люди, осердяся, поворотили назад, пошли к Нову городу»[495].
Итак, опять предстояли уговоры, обещания и поиск денег для оплаты наемникам. Скопин чувствовал себя будто застрявшим посреди топкого болота в непроходимом лесу верхом на чужом, непослушном коне. Едва всадник нащупывал ровную почву, как конь начинал выбрасывать передние ноги, пытаясь вскочить на кочку и одновременно сбросить седока, поневоле съезжавшего к лошадиному крестцу; когда же норовистое животное вытаскивало из топкой грязи задние ноги, взбрыкивая, то седок едва не перелетал через его голову. Мудрено было удержаться на таком коне в седле, да еще и не свалиться в болотину, иногда хотелось, устав от борьбы, лечь набок, да так и остаться в бездействии.
«Вот уж действительно, своего коня не имея, на чужом не езди, — горько и устало заключал Скопин по дороге в лагерь, вспоминая народную мудрость. — Придется приложить все силы, чтобы, наконец, обзавестись своим».
«Калязинское сидение»
Город Калязин еще с древности широко и вольготно расположился на правом берегу Волги. Напротив него, на противоположном берегу, преподобный Макарий Калязинский в XV веке основал Троицкий монастырь. Макарий Калязинский при жизни прославился даром исцеления, а после своей кончины в 1483 году почитался как чудотворец. Когда же его прославили в лике святых на Московском соборе 1547 года, к нему на поклонение в Калязин приезжали Иван IV, Борис Годунов с супругой и детьми, а уж сколько простых людей пешком приходило — не счесть! Как сказал один из усердных паломников, который и на Святую гору Афон хаживал: «Напрасно трудился я, и без успеха совершил такой дальний путь на Святую Гору мимо Калязинского монастыря. Ибо можно спастись и в нем живущим…»
Укрепленный город представлял собой удобное место для размещения войска: из Калязина было легко попасть в Углич, Ярославль, оттуда открывалась дорога на занятый пока еще тушинскими войсками богатый Переславль. Если бы не бунт среди наемников, Скопин бы наверняка пошел на Москву, но случившийся разлад после тверской битвы заставил его изменить планы, выбить тушинцев из Калязина и остановиться в городе.
…Воевода Скопин ехал вдоль Волги и осматривал три слободки, раскинувшиеся по берегам реки, да деревянную крепость на горке — вот и весь город Калязин. Редкая для этих мест жара, стоявшая которую неделю, утомила и без того усталое войско; пехотинцы в потемневших от пота рубахах, всадники с отекшими ногами, уставшие от надоедливых слепней лошади — все жаждали отдыха и воды, мечтали о них. Крепость после ухода тушинцев была разорена, часть посада сожжена, и как напоминание о недавних боях в крепости лежали тела убитых калязинцев и трупы лошадей. Припасов в городе не осталось вовсе, кормить войско было нечем, потому Скопин решил обосноваться в Троицком монастыре. Он отдал приказ спешиться и разбить лагерь под его стенами. Обрадованные ратники расседлывали лошадей, сбрасывали доспехи, оружие, одежду и, не особенно выбирая место, бросались в воду. Прохлада воды приносила облегчение обожженной коже и затуманенной духотой голове.
К вечеру, когда жара спала, поставили шатры, разожгли костры и начали готовить нехитрое походное варево. Скопин проверил, как расположились его ратники, сам обошел часовых и только после этого прилег у шатра. День, озаренный не спешащим уйти за горизонт солнцем, завершался. Неброская зелень островков среди реки потемнела, по воде скользнула крылом пролетевшая птица, и вот уже мягкая августовская ночь накрыла лагерь темным, расшитым яркими звездами покрывалом…
«Швейцарцы заканчиваются, когда заканчиваются деньги», — вспомнил он слова, услышанные им когда-то в Москве от одного из немецких наемников. — «Похоже, не только швейцарцы, но французы, и немцы, и шведы, и финны, — вообще все наймиты», — размышлял Скопин, глядя на обустройство своего неприхотливого воинства и невольно сравнивая его с наемниками Делагарди. И в опыте, и в умениях, и в качестве вооружения — во всем «немецкая кованая рать» превосходила его воинство. За исключением одного: надежности.
Между тем в войске Делагарди кипели нешуточные страсти. Ожидая несложного похода по охваченной гражданской войной стране, где и войска-то порядочного не сохранилось, наемники никак не ожидали, что здесь их ждут суровые испытания и жестокие битвы. Среди финской конницы и пехоты начался бунт, который пытались погасить шведские военачальники и сам главнокомандующий Делагарди, но — безуспешно.
