Камергер Корф беспокоился и о здоровье принцессы — вовремя, хотя и с трудом нашел в Архангельске повивальную бабку Анну Ренард и кормилицу-немку Христину Крон. 19 марта 1745 года Анна Леопольдовна родила слабенького мальчика, которого «по худости его здоровья» поспешили окрестить и в присутствии Корфа и Гурьева нарекли Петром. Обряд совершал иеромонах Иларион Попов, давший подписку в том, что был приглашен «к незнаемой персоне для отправления родительских молитв, которое как ныне, так и впредь иметь мне скрытно, и ни с кем об оном, куда призывай был и зачем, не говорить под опасением отнятия чести и лишения живота». Анна Ренард также обязалась: «…не открывать и не сообщать о том, что я там видела и делала, и в бытность мою при вышеупомянутой неизвестной особе я ничего важнаго не слыхала и не узнала, в чем свидетельствуюсь Господом Богом и святым его Евангелием».
Обходительный Корф сумел уговорить императрицу не отправлять его подопечных в Соловки, куда трудно доставлять всё необходимое по причине отдаленности и отсутствия более полугода надежной связи с материком. Зная богомольность Елизаветы, он использовал и другие аргументы. «При сем не могу преминуть вашему и[мператор]скому в[еличест]ву всеподданнейше донести, — писал камергер 5 января 1745 года, — что я здесь между разговорами о узаконениях Соловецкаго монастыря от здешняго архиерея слышал, который там лет за 20 чернцом и архимандритом был, что почивающие в том монастыре св[ятые] отцы Зосима и Савватий, между прочим, узаконили, дабы во оной лавре не токмо в монастыре женского полу, но и мущин без бород, тако ж де и из скотов женскаго полу на тамошнем острову содержать запрещено, которое и поныне по их узаконению тако ж содержится; и приезжающих по обещанию женскаго полу богомольцев, как скоро на остров приедут, то оных того ж часу от мужскаго полу на построенном при берегу гостином дворе в особливые покои отлучают, понеже на том острову, кроме монастыря, жила никакого не имеется. Откуда их за приставом в монастырь для службы Божией в церковь впускают, а по окончании службы таким же образом отводят, и более одной ночи на том острову жить не допущают. Как и в прошедших годах при князе Василье Долгоруком был приставлен гвардии поручик Салтыков, который имел при себе жену, и как скоро оный поручик с своею женою туда прибыл, то ее в монастырь не пустили, и жила в гостином дворе; а от онаго монастыря в Синод представлено было, что по узаконению упоминаемых святых противно на оном острову женскаго полу содержать, а из Синода о том в высочайший Кабинет донесено, откуда резолюция воспоследовала, оную жену с того острова сослать, которая по силе указа выслана и вывезена, а я, как раб вашего и[мператор]ского в[еличест]ва, ведая усердное вашего и[мператор]ского в[еличест]ва снисхождение ко всем святым, угодившим к Богу, об оном не посмел не донести, чтоб я, слыша о вышеписанном, за недоношение не мог после на себе понести вашего и[мператор]скаго в[еличест]ва гнева»493. Можно предположить, что благочестивый Николай Андреевич и сам не очень-то желал отправляться на Соловки. Охранники в реальности были теми же заключенными — не случайно оставшийся после отъезда Корфа Гурьев так постарел и впал в меланхолию, что не пришел в себя и после приезда в Холмогоры в феврале 1745 года его жены и дочери.
В итоге Елизавета разрешила «известных персон содержать впредь до указу в Холмогорах в том же доме». На Соловки же было отправлено указание «гостей» не ждать, но приготовленные для них «покои» содержать в готовности и «во всякой чистоте» — а вдруг понадобятся? Ссыльное семейство разместилось в архиерейских палатах, однако Иоанн по-прежнему жил отдельно — в соседнем доме под бдительным надзором майора Миллера. Видимо, таким образом государыня желала не столько унизить его родителей, сколько не дать им воспитывать сына как свергнутого с престола императора. Без ухода и заботы мальчик мог умереть или стать «Иваном, не помнящим родства».
Семейству разрешали гулять на территории двора — с условием, что посещаемый обывателями Спасо-Преображенский собор будет огорожен высоким забором, «чтобы никто на архиерейском дворе и где команда расположена ничего видеть не мог, и с тою же целью вход к этой церкви сделать с одной стороны, прорубя в деревянной ограде одни небольшие ворота, а прежние с северной стороны оставить для входа и выхода одной лишь команды».
Закончилась затянувшаяся командировка Корфа — он возвращался ко двору, где его ждала награда за службу — немалые «деревни». Ведать охраной оставались уже известные нам исправный строевик майор Иван Гурьев и капитан-поручик Максим Вындомский. С собой Корф вез письмо Анны Леопольдовны, исполненное нетвердым почерком человека, отвыкшего от письменных занятий: «За всевысочайшеи к нам бедным вашего императорского величества показанный матерний милосердии рабски благодарствуем о допущении в крайней моей болезни ка мне бабки и о пожаловании для воспитания младенца кармилицы, чрез что мы всеподданнейшия вашего императорскаго величества раби видим высочайшую к нам матерную милость и со всеусердием молим Бога о вашего императорского величества дражайшем здравии. И впред, подвергая себя со всеглубочайшим подчтением, припадая к стопам вашего императорского величества, просим по природному вашего императорского величества милосердию нас бедных милосердыми вашего императорского величества щедротами помиловать. Всемилостивейшая государыня вашего императорского величества всеподданнейший раби Антон Улрих, принцесса Анна. Мая 2-го дня 1745 году»494.
Анна и ее супруг верили, что именно императрица повелела помочь роженице, хотя Корф сделал это по собственной инициативе — на его просьбу о привлечении посторонних лиц императрица не ответила. Она, как назло, опять вспомнила о каких-то ненайденных драгоценностях и в марте приказала придворному: «При отъезде сюда у принцессы спросить о алмазных вещах, кому от нея отданы, понеже многих не является, и что объявит, то, записав, по прибытии сюда нам донесть». К этому предписанию, продиктованному писарю, она сделала собственноручную приписку: «А ежели она запираться станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи, что я принуждена буду Жулию розыскивать, то ежели ей ее жаль, то б она ея до такого мучения не допустила». Разговор между Корфом и Анной Леопольдовной по этому делу был устным, и подробности нам неизвестны; но, во всяком случае, продолжения он не имел и Юлиану Менгден в Ораниенбурге не пытали.
Корф заготовил для своих подопечных провиант. Помимо обычных муки и солонины он озаботился покупкой «языков копченых» (385 штук), «языков соленых» (100), колбас (151), соленой и копченой ветчины (соответственно 22 пуда 33 фунта и 8 пудов 12 фунтов), разной осетрины, «сахару Канарского» (5 пудов 24 фунта), оливок, горчицы, перца, «сухой малины», изюма, чернослива, зеленого и черного чая, тридцати больших и малых бочек пива, вина белого, красного и «простого французского». Императрица также присылала венгерское вино и гданьскую водку, которые узники явно одобряли, поскольку в месяц выпивали четыре-пять бутылок этого вина и три-четыре штофа водки; главным же напитком было пиво домашнего приготовления. Как видим, стол узников был относительно разнообразным.
Из списка купленных Корфом в Холмогорах вещей явствует, что Анна Леопольдовна носила атласные корсеты и исподние юбки, гризетовые шлафоры и обшитые лентами верхние юбки с ленточными завязками, а принц Антон Ульрих — кафтаны и штаны из английского сукна, штофные казакины[52], шелковые и бумажные чулки; маленьких принцев и принцесс одевали в штофные обшитые лентами платья. О гардеробе они заботились, даже находясь в ссылке на краю империи, и с разрешения императрицы представили ей реестр своих «нужд» по части одежды. Анна просила для себя «на юбку материи черной; на юбку исподнюю и на подкладку китайки[53] черной», тонкого полотна на рубахи, перчаток по «приложенным цветам», «чулков женских; кисеи[54] плотной на платки; канифасу на подшлафроки; фланели белой; бумазеи белой; шелку чернаго, брусничного и пунцового; голландских и русских ниток»495; судя по сохранившимся бумагам, эти просьбы были удовлетворены.
