«Тетрадь, найденная в Сунчоне» написана, кажется, настолько документально, что ее можно использовать как уникальный путеводитель по Токио 1945–1946 годов. Конечно, для этого требуется некоторое знакомство с городом, но всё остальное есть на страницах книги. Начать эту странную экскурсию можно было бы с дома Сугиура Рюкити, чей адрес известен точно. На страницах повести в нем живет бывший начальник военного училища, возможно, находившейся по соседству военной академии, по прозвищу Осьминог (можно не сомневаться, что у него был реальный прототип): «Разговор с Осьминогом произошел в противовоздушной щели, вырытой в заднем дворике его дома в Усигомэ, в квартале Вакамия. Старик строился вполне комфортабельно: дно щели было устлано циновками, сделан брезентовый навес — на стенках полки для посуды и табачного прибора — и, так как часто приходилось ночевать в щели, поставлена жаровня для обогревания ног». Чуть позже это место упоминается еще раз: «…офицерское общежитие около Кагурадзака, совсем недалеко от дома Осьминога». В бытность свою в доме Сугиура, влюбленный подросток Кин Кирю вряд ли мог концентрировать свое внимание на таких деталях, как наличие в районе Кагурадзака офицерских общежитий — помимо учебы у него были, как мы помним, другие интересы, далекие от военного дела. К тому же общежитий, казарм и вообще военных в Кагурадзака стало особенно много в 1930-х годах, перед войной. Откуда о «милитаризации» жилого квартала знал Роман Николаевич?
В книге особенно живо описана неудачная попытка офицерского мятежа 15 августа 1945 года, состоявшаяся после объявления императором Сева капитуляции Японии. Упоминаются Кудан-дзака — «военное место» еще со времен Мэйдзи, где располагаются ныне скандально известный храм Ясукуни, в котором поклоняются духам погибших воинов, и Музей воинской доблести Юсюкан, набережные рек Сумида и Канда, прибрежный район Сибаура. Основное внимание, конечно, уделено площади перед императорским дворцом (не случайно фотографию именно этого места поставили на обложку японского издания книги Кима): «Перед нами открылась дворцовая площадь. Здесь всегда царила торжественная тишина, но в то утро она была особенно торжественной. В разных местах площади лежали люди, группами и в одиночку. Все — в одной и той же позе: ничком, подобрав под себя ноги, как будто совершали земной поклон в сторону высочайшей резиденции. Возле каждого виднелись конверты и свертки. За деревянной оградой перед мостом, ведущим к главным воротам, стояли полицейские. В нескольких шагах от них сели на землю двое штатских в костюмах защитного цвета, положили свертки около себя, поклонились в сторону дворца и выстрелили друг в друга. Спустя некоторое время двое полицейских подошли к ним, уложили в подобающей позе, отодвинули свертки в сторону, чтобы они не промокли в крови, и пошли за ограду. Полиция не мешала верноподданным уходить из жизни, а только следила за порядком.
На краю площади у самой балюстрады трупы лежали в несколько рядов…»
Чрезвычайно реалистична зарисовка бесплодного хождения главного героя по Токио: «Над площадью (императорского дворца. — А. К.) низко пролетели самолеты. Они сбросили листовки. Листовки медленно, как лепестки вишни, спускались на трупы. Я поднял одну… Она призывала всех верных слуг государя идти с оружием на гору Атаго — бороться до конца за честь и достоинство императорской хризантемы». Гора Атаго — едва ли не самое высокое место в центре старого Токио. Сегодня ее почти не видно из-за массовой застройки, да и рядом с ней самой выросли небоскребы, с верхних этажей которых вершина горы выглядит милой зеленой лужайкой у их подножия, но когда-то это была одна из высотных доминант Токио. На самом верху с начала XVII века существует храм Атаго-дзиндзя, откуда раньше пожарные наблюдали за деревянно-бумажным Эдо. В 1945 году здесь действительно можно было бы организовать показательное место для совершения массовых самоубийств — с японской точки зрения это было бы лучшим способом защитить честь и достоинство императорской хризантемы, «разбившись подобно яшме». Но героя — диверсанта и разведчика, настоящего головореза, полного решимости выпустить себе кишки, не пустил на гору Атаго пожилой полицейский, и в ответ: «Я вынул коробку сигарет и предложил ему. Он поклонился и взял сигарету.
— На дворцовой площади уже собираются зеваки, — сказал я. — Не хочется на глазах у всех… Здесь, на горе, было бы хорошо.
— В таком случае идите в парк Уэно, — посоветовал чиновник, — там около храма Канъэй никого нет. Только положите около себя визитную карточку или служебный пропуск и напишите адрес ваших родных. — Он снова почтительно поклонился».
С точки зрения нормального европейского читателя процитированный фрагмент выглядит абсурдно. Только что размахивавший мечом профессиональный убийца, разрубавший американских пленных наискось, от плеча до поясницы, чтобы достать и съесть еще теплую сырую печень врага (мы еще поговорим об этом), идет на гору Атаго, исполненный желания совершить самоубийство. Ему преграждает дорогу пожилой страж порядка, и офицер покорно останавливается, угощает охранника сигаретами и спокойно выслушивает рекомендации по поводу того, где сейчас лучше вспороть себе живот. Это не смог бы написать ни один американский или европейский автор, это — очень и очень по-японски.
Кстати, от Атаго до Уэно не меньше часа пешего хода. И хотя место это действительно отлично подходит для самоубийства (в 1868 году там вскрыли себе животы десятки мятежных самураев, что должно было вызывать у японского читателя дополнительные, недоступные русским, аллюзии), дойти до него по дотла сожженному разбомбленному городу, по пустырям, усеянным битой черепицей, разрушенным дорогам и провалившимся мостам было непросто. Ноги унесли героя Кима в сторону от Уэно и привели его в квартал Вакамия — к дому Осьминога. Теперь-то мы понимаем, что это самого автора ведут воспоминания и приводят к дому его детства и юности, дому, которого тоже нет: мятежные офицеры по ошибке забросали его гранатами. Старой, знакомой и родной Восточной столицы больше не существует.
«Токио выглядел именно так, как должна была выглядеть покоренная и обесчещенная столица. Всюду зияли выжженные пустыри, но на Гиндзе, в Асакуса, Синдзюку и Уэно жизнь кипела вовсю. Ярко раскрашенные бараки-кинотеатрики, кафе, дансинги, бары были переполнены. Одних кафе в Токио функционировало свыше двадцати тысяч. Большинство вывесок было выдержано в духе новой эры: “Кэпитал”, “Сентрал”, “Парадайз”, “Сван”, “Майами”, “Нью”, “Флорида” и так далее. Перед этими пестрыми бараками толпились размалеванные девицы-панпаны. Эту кличку им дали их главные клиенты — американские солдаты. Панпаны были одеты по последней европейской моде и носили высоко взбитую прическу, прозванную “атомной бомбой”. Впрочем, воспоминание об этой бомбе сохранилось не только в виде прически. Я встретил в метро женщину со следами ожогов и разноцветными полосами на лице. Мне сказали, что она из Хиросимы — ее так изукрасили лучи бомбы. Токио с его выжженными пустырями и кварталами пестрых бараков был похож на эту женщину из Хиросимы».
А вот еще один эпизод, свидетельствующий о глубоком знании автором обстановки в японской столице в то время: «Сидя в деревенском бесте, я целыми днями спал от скуки. После переезда в Токио я решил избавиться от этой привычки и начал принимать хиропон — патентованное бодрящее средство, вошедшее в моду после войны… Он стоил дешевле американских сигарет, продававшихся в “Тоёко” — магазине бывшего премьер-министра принца Хигасикуни».
