Отец мой, ясное дело, не верит в загробные чудеса, он просто рассказал то, что ему привиделось или приснилось. И стоило ли разубеждать его, если ему очень хотелось, чтобы его любимая жена сохранила ему жизнь даже после своей смерти.
Ему хотелось так, и это произошло. А мне даже нравилось вспоминать этот случай, потому что в нем была моя мать, о ее жертвенности я слышал и прежде. Я точно знал, что если бы моя мать могла спасти жизнь отцу, она бы это сделала и мертвая, такая она уж была.
Ведь все умеет делать мой отец, мне бы его руки!
Как только стал готов дом, пришла в него молодая женщина, новая его жена.
А совсем недавно родилась у отца дочка, которую назвали Светланой.
До кладбища от деревни километр без дороги. Расположено оно на зеленой крутой горе, видной издалека. Машина с крестами на багажнике прошла прямо по клеверу, оставляя двойной след, въехала между деревьями на опушку и встала. Первой от машины пошла Птушенька, в аккуратном, надетом для этого случая платье, в белом платочке на голове. За ней двигался дядя Викентий, держа за руку правнучку Птушеньки, потом отец с лопатой и свертком, где были самогон, закуска и обязательное тут рушниковое полотенце с вышивкой по краям.
Птушенька встала у огромной, единственной тут такой сосны, обхвата в два, повернулась ко всем и сказала:
– Это место ваших, Приставкиных.
Отец ткнул лопатой в землю, огляделся.
– И дед Василий? – спросил дядя Викентий.
– Все, начиная от корня, от прадеда Ивана, все тут лежат. А там Леоновы, там вон наши, Бородавкины… у всех свой район, но ваш, приставкинский, в центре.
– А мать с отцом? – спросил опять дядя Викентий.
Птушенька указала место, где похоронены дед Петр и Варвара.
– Петр Васильевич перед войной помер, – плавно, речитативом сказала она. – Ему гроб ставили на столбах, чтобы не касался земли. Так просил он… Говорят, так колдунов хоронят, что ли…
Отец стал рыть землю, а Птушенька рассказывала, как дед Петр умел заговаривать рожу, и когда одному человеку хотели отрезать ногу, дед сказал: «Выписывайся из больницы, я тебя вылечу». То т отказался от операции, приехал к деду, и через три дня рожа начала спадать, а потом исчезла совсем. Вся деревня знала о том случае, потому что человек дал деду за лечение три рубля.
– Три пуда зерна, – сказал дядя Викентий, забирая у отца лопату, чтобы покопать самому. – Рубль пуд стоил!
– Сыновья поставили ему гроб на столбах, – говорила Птушенька. – Сверху сделали настил из бревен, как землянку в войну делали, а тогда уже засыпали землей…
– А мать? – спросил дядя Викентий, распрямляясь, глядя на могилы и на Птушеньку. – Мать прямо с ним захоронили?
– Варвару Семеновну мы положили в ногах у Петра Васильевича, головой к его ногам, – спокойно объяснила Птушенька. Она прошла и села на старую, размытую дождями могилку.
– Тут лежит, – произнесла она. – Мы ее тогда несли ночью, копали, все немцев стереглись, а лопата о камень – чирк… Чирк… Аж замрем все. Та к и ушла Варвара, никого ваших не было в последний час…
Птушенька наклонила голову, тихо вдруг сказала, будто пропела, покачиваясь над могилой:
– Семеновна, слышь, сыны к тебе вернулись…
Я помнил бабку по довоенному теплому лету, когда мы гостили у нее в деревне. Широкая, плавная вся, будто удивленная, она приносила белые лепешки масла, угощала меня ягодами с молоком, кажется, сильно баловала. Запомнилось, что я боялся грозы, присмиревший, садился я в дальний угол и смотрел на окно, в которое сверкала молния. Все тогда посмеивались надо мной, больше всех отец, а бабка защищала, суеверно уважая мой испуг и отмахиваясь от всех.
– Не надо! – говорила она громким шепотом, округляя удивленно глаза. – Не надо над ребенком смеяться… Фу ты, взрослые, а дураки!
И тихо смеялась, трогая меня ласково. От ее рук пахло теплым молоком. Это было время тридцатых годов, начала в общем-то колхозов, я запомнил, как бабка Варвара ходила в поле дергать лен. Бригадир стучал им в окно, бабка открывала створки и находила яблочки, положенные с той стороны.
Она почему-то всегда удивлялась этим яблочкам и рассказывала про них с теплой радостью и озарением: «Стучит в окно бригадир, я открываю, а там яблочки лежат… Сладкие-пресладкие, он всем так оставлял…»
И то, как бабы дергали лен («Семеновна, внук пришел!»), как окружали меня в белых платочках, а потом на стане угощали молоком да пели какие-то песни, и эти яблочки – я запомнил вместе с бабкиным счастливым удивлением. Наверное, это было первое и очень чистое чувство к тому новому, что тогда приходило в бедную смоленскую деревню.
Отец между тем очистил широкую ямку, обровнял края, потом прибил крест поперек к деревянной массивной колоде, чтобы никто не смог своротить его, и стал зарывать. Дядя Викентий утрамбовывал землю ногой и черенком лопаты. Однако он успевал работать и говорить.
– А тут кто? – спрашивал он Птушеньку, указывая на могилу.
– Тут лежит Евстигней, двоюродный брат деда Петра, а рядышком сын его, Павел Евстигнеевич…
– Не тот, которого в партизанах немцы собаками затравили?
Птушенька не слышала вопроса, продолжала:
– Тут сестренка ваша, Катя…
– Вот где дом родной! – воскликнул дядя Викентий, вдруг удивляясь и садясь на могилу. – Слышь, Егоровна, я скоро еще приеду.
– Да нужон вам наш угол забытый, – нараспев улыбаясь, проговорила Птушенька и отмахнулась руками, точь-в-точь как бабка Варя.
– Нет… Зовет, – горячо возразил дядя Викентий и посмотрел на отца, окончательно притаптывающего землю. – Я бы ведь раньше приехал, честное слово!.. Но ведь не знал ничего: кто, что, где…
– Теперь знаешь?
– Приеду! Я теперь тут все знаю. Во – наш район, по сосне найду… Если сосну спилят, по кресту!
– Ах ты, моя кукушенька, ах ты, моя птушенька… – говорит растроганно Егоровна и кивает головой. – Приезжай, я тебе напишу, когда лучше приехать. Малина поспеет, а потом брусника…
– Я и сам знаю, когда они поспевают! – восклицает восторженно дядя Викентий. – Я же свой человек!
Отец воткнул под конец лопату в мягкую землю и оставил ее торчком. Расстелил на бабкиной могиле принесенный рушник, достал и порезал хлеб, сало, почистил лук, отбрасывая очистки подальше в траву. Четверть стакана самогона он плеснул на могилу, как полагалось, потом налил всем и себе. Сказал:
– Помянем.
Все выпили, захрустели луком, и Птушенька выпила, легко, будто смахнула крылом. Поднесла кусочек хлеба к губам и усмехнулась.
– Ну, скоро и мне к ним.
Так просто и сказала: «Скоро и мне к ним», будто говорила не о смерти – о ночлеге.
– Не торопись, Егоровна, – сказал отец. – Подожди нас.
