– Месть?
– Джори, ты не видишь, что он невменяем? Ты сам рассказывал мне, что Барт подражает человеку, которого называет Малькольмом и который умер много-много лет назад. Но на самом деле Барт подражает самому Джону Эймосу, а тот подражает моему деду. Малькольм Фоксворт, давно ушедший, до сих пор решает наши судьбы.
– А ты когда-нибудь видел своего деда?
– Только один раз, Джори, – задумчиво и печально проговорил папа. – Мне было тогда четырнадцать, как тебе сейчас, мы с твоей мамой спрятались на втором этаже и глядели вниз, в танцевальный зал, а он сидел там в коляске. Я никогда не слышал его голоса. Но наша мать часто повторяла его изречения о грехе и наказании за него, о Страшном суде – цитаты из Библии.
Пришла ночь. Мы не стали гасить огни в доме, надеясь, что они осветят дорогу маме и Барту. Синди рано уложили спать. Эмма вернулась из ее спаленки в кухню, а мадам устроилась в гостиной, в кресле напротив папы. Вскоре появился Барт и тихо прополз в свой угол.
– Где ты так долго пропадал? – странным взглядом меряя Барта, спросил папа.
Мадам тоже уставилась на него своими черными глазами.
Барт игнорировал их обоих, делая на стене руками теневые фигуры. Работал телевизор, хотя никто его не смотрел. Хор мальчиков пел рождественские песнопения. Я чувствовал себя опустошенным. От мыслей о том, куда делся Барт, куда пропала мама и что ждет нас всех…
Мне подумалось, что лучше уйти, и я встал, чтобы попрощаться, но увидел, что мадам, приложив палец к губам, глазами показывает папе на Барта, который бормочет, изображая старика, выговаривающего ребенку.
– Плохо будет тому, кто не слушается закона Господа… – Глаза Барта при этом гипнотически расширились. – Дурные люди те, кто не ходит по воскресеньям в церковь, кто не заботится о своих детях, кто совершает инцест, и всем им суждено гореть в аду, а дьявол будет мучить их грешные души. Эти дурные люди могут быть спасены лишь великим искуплением, и это искупление – в адском огне, в адском огне…
Дикий, нелепый бред… совершенно помешался.
Папа не смог сдерживаться больше:
– Барт! Кто рассказал тебе весь этот бред?
Брат вскочил, его черные глаза горели безумным огнем.
– Говори же, и будешь услышан, сказал мудрец невинному младенцу. А младенец рек в ответ: нечестивцы, что погрязли в грехе, будут гореть в адском огне.
– Кто сказал тебе это?
– Один старик из могилы. Он любит меня больше, чем Джори, который увлекается греховными танцами. Старики не любят танцоров. Старик сказал, что только я исполняю заповеди.
Папа напряженно слушал его. Я же вспомнил, о чем говорил мне доктор Барта: играй с ним, слушай его, делай вид, что веришь всему, что он говорит, каким бы диким это тебе ни казалось; вспомни, что ему только десять лет, а в этом возрасте ребенок верит чему угодно; поэтому позволь ему выразить себя в наиболее безопасной ипостаси и запомни: когда он говорит в придуманной для себя роли «старика», то он говорит о самом для него важном, мучающем его…
– Барт, послушай меня. Скажи, как по-твоему, если твоя мама тонет, она не умеет плавать, а я в это время смотрю совсем в другую сторону, разве не надо позвать меня на помощь?
Любой любящий сын немедленно ответил бы: да, конечно; но Барт долго, нахмурясь, взвешивал ответ и наконец изрек:
– Тебе не пришлось бы спасать маму, если бы она была чиста и без греха. Бог спас бы ее.
Судный день
Никто не понимал меня и то, что я пытался сделать. И смысла не было объяснять. Приходилось спасать всех одному. Я убежал от этих людей, которые так не понимали меня, от Джори, от папы, а они даже не пожалели. Они так и не поняли, что я пытался исправить все то зло, что они наделали, когда меня еще не было на свете, и все то, что они сделали после…
Грех. Мир полон грешников и греха…
Это не моя вина, что мама заслужила свое наказание. Хотя меня и смущало, отчего Бог не накажет и папу вместе с нею.
Джон Эймос говорил мне, что мужчины созданы для высшего предназначения. Для героизма, для войны и побед. И не беда, что иногда на войне лишаешься рук или ног, – это лучшая участь, чем та, для которой Бог предназначил женщину.
И все-таки я мучительно думал: а что, если врата рая так и не откроются для маминой очистившейся души? «Войди и не греши», – сказал бы я, если бы был Богом. Я бы отколол огромную каменную скрижаль и написал бы на ней свои двенадцать заповедей (потому что десять – это недостаточно). Но как бы я смог раздвинуть воды Тихого океана и пропустить чрез них всех праведников, когда их по пятам преследовали нечестивцы?
Все эти мысли вызвали во мне дурноту, боль в ногах и руках. Мама, отчего ты такая грешница? Зачем ты жила с собственным братом и возложила на меня вину за свою смерть?
За моей дверью шпионит Джори. Я-то знаю. Он вечно шныряет вокруг, старается понять, что я делаю. Не буду его замечать. Надо думать о маминых последних часах жизни. Надо было дать им перед смертью хорошую пищу. Каждого пленника перед казнью хорошо кормят. Что бы они хотели поесть? Я больше всего любил сэндвичи. Может, и они тоже? Сэндвичи, пирог и мороженое – было бы хорошо. Как только все улягутся, я передам им их последнюю еду.
Пришла ночь. Все огни погашены. Тишина. Что там? Что-то шуршит в холле возле комнаты Джори. Или храпит? А, эта ведьма мадам Мариша храпит. Отвратительно.
Я украл индейку и сырный хлеб, испеченный Эммой. Отложил два куска вишневого пирога и мороженого. Я двигался тихо, как мышь. Прокрался вдоль стены дома.
Вниз, вниз, вниз, по ступеням в погреб, кишащий крысами, мышами и пауками, туда, где плачут, стонут и зовут меня две женщины. Это мне нравится: наконец-то я нужен. Я поднял дверцу под винными полками и втолкнул туда мешок со всеми припасами.
Свет от огарка, который у них остался, был очень тусклым, мерцающим, фигуры в нем выглядели нечеткими и нереальными. Бабушка пыталась успокоить маму, которая отпихивалась от нее:
– Уберите свои руки, миссис Уинслоу. Я была в беспамятстве, думая, что я снова маленькая, и была рада вам, но теперь я все вспомнила. Сколько вы заплатили этому дворецкому? Что вы здесь делаете?
– Кэти, пойми, Джон ударил меня по голове так же, как и тебя, он ненавидит нас обеих. Разве ты не слышала то, что я говорила тебе?
– Слышала. Это все как дурной сон. Крис то же самое толковал мне, но я не верю: он всегда любил вас, несмотря ни на что. Он глуп… в своей вере в женщин. Сначала в вас, а потом – в меня.
Я был рад, что узнал такие взрослые понятия: теперь можно было написать когда-нибудь о том, как я спас маму от кары Божьей.
Мамины волосы слиплись, в них была солома. Та же самая, что служила последней постелью Эпплу. А они даже не поблагодарили меня за то, что я сделал их ложе помягче и потеплее.
