В конце, заседания я вновь потребовал, чтобы суду было представлено содержимое забранного у меня ящика. Борковский ответил, что Этот вопрос будет рассматриваться потом.
Должен признаться, что я был поражен этим ответом, так как никогда не думал, что процедуру судебного разбирательства можно так комкать. Я выразил это мнение вслух. Борковский страшно разнервничался и предоставил слово прокурору.
Прокурор капитан Марнхайм заявил, что он поддерживает обвинение и просит о вынесении обвинительного приговора. Попутно он отметил, что несоблюдение формальностей вызывалось необходимостью подготовки обвинения, и при этом подсунул Борковскому какую-то записку.
Был объявлен перерыв, и суд удалился на совещание.
Примерно через полчаса он вернулся и огласил приговор, осуждавший меня на полтора года заключения.
После получения мотивов приговора в письменном виде я мог заявить свои возражения против него.
Через некоторое время я направил их через начальника тюрьмы по инстанции. Видимо, случайно, В связи с постоянной реорганизацией армии и командования (а может быть, и не случайно), они попали в руки генерала Раковского. Раковский, возмущенный столь беспрецедентным нарушением процедуры судебного разбирательства, обратил на это внимание Борковского. Замечание вышестоящего начальника о том, что за подобные действия придется когда-нибудь отвечать, произвели на Борковского определенное впечатление.
В свою очередь Андерс начал резко отчитывать Борковского за то, что меня приговорили лишь к полутора годам тюрьмы, когда он требовал «дать» пять лет, что это его компрометирует, подрывает авторитет. Но поскольку дело еще полностью не закончено, нужно как-то его завершить, например, выдвинуть обвинение в клевете (имелось в виду мое письмо, направленное в суд чести для генералов). При этом Андерс заметил, что он не делает выводов в отношении Борковского, а поручает ему довести дело до конца и тем самым реабилитировать себя в его, Андерса, глазах.
Но здесь разразился скандал.
Борковский, то ли под влиянием угрызений совести, то ли под впечатлением разговора с Раковским решительно отказался от неблагодарной миссии председателя суда и добавил, что если Андерс будет иметь к нему претензии и потребует продолжения процесса, то он доложит Соснковскому, как выглядит дело в действительности.
Андерс спохватился, что в своих требованиях и принуждении зарвался и что Борковский уже не будет его послушным орудием.
Спустя несколько дней Борковский скончался. В официальном коммюнике сообщалось, что он умер от сердечного приступа. Спустя примерно месяц меня как-то вечером препроводили в помещение, в котором я уже был осужден к полутора годам. Там я застал полковника Хааса (известного своими германофильскими убеждениями) и еще нескольких офицеров. Хаас отрекомендовался председателем 13-го полевого суда и оповестил, что сейчас будет продолжено судебное разбирательство. Затем, указав на двух неизвестных мне капитанов, сообщил, что это заседатели, еще одного представил как прокурора и, наконец, какого-то капрала, стоявшего у окна и выглядевшего весьма перепуганным, отрекомендовал как моего защитника. И вот этот странный суд, неизвестно откуда появившийся, приступил к своим обязанностям. Солидности ради члены суда принесли присягу, что будут судить беспристрастно и по совести. Потом Хаас сказал, что суд приступает ко второй половине процесса по моему делу. Судебному разбирательству будет подвергнуто мое письмо в суд чести для генералов, на основе которого я обвиняюсь в нарушении воинской дисциплины и намерении подорвать авторитет генерала Андерса. После такого вступления председательствующий обратился ко мне с вопросом, что я хочу сказать по этому поводу.
Я начал пункт за пунктом доказывать, что все написанное мною является сущей правдой.
Когда я приводил факты, Хаас краснел, вертелся в кресле, метал в меня громы и молнии, словно собирался убить взглядом. Мой «защитник» дрожал всем телом, не поднимал головы и лишь украдкой бросал взгляды на Хааса.
Нет необходимости говорить, что обстановка по мере того, как я приводил факты совершенных Андерсом афер, становилась все более напряженной. Хаас не знал, что ему делать. Остальные офицеры сидели, ничего не понимая, по крайней мере выглядели непонимающими, а мой защитник делал вид, что ничего не слышит. Хаас пытался несколько раз иронизировать, но это у него не получалось, выходил из себя, терял самообладание и только повторял: «Ну и что дальше, что дальше?»
Я сказал, что приведенного мною вполне достаточно, чтобы привлечь Андерса к уголовной ответственности и к суду чести.
Говоря о совершенных преступлениях государственно-политического характера, я привел в качестве доказательства поведение Андерса в Советском Союзе, закончившееся выводом наших войск. Обрисовал отношение Андерса к Сикорскому, рассказал о его письмах к президенту, в которых он добивался устранения Сикорского, о его телеграммах президенту, в которых он заявлял, что не признает Сикорского верховным главнокомандующим, и о многом другом.
Я прекрасно видел, что заседатели абсолютно ни в чем не ориентируются, что для них это совершенно непонятные вещи. Люди военные, они решительно не могли себе представить, что нечто подобное вообще могло иметь место.
Хаас несколько раз меня прерывал, спрашивал, все ли уже сказано. Старался все превратить в шутку и перейти к следующим вопросам.
Я заявил, что и приведенных фактов достаточно, чтобы привлечь Андерса к ответственности. Ведь в кодексе имеется статья о том, что суд, узнав о преступлении, обязан передать дело прокурору и может подвергнуть подозреваемое лицо предварительному аресту. Оставляя Андерса на свободе, суд дает ему возможность замести следы своих преступлений, подговорить свидетелей. Хаас прервал меня и заявил, что он прекращает судебное разбирательство и предоставляет слово прокурору.
Прокурор по существу меня не обвинял, ему нечего было сказать. Зато буквально в нескольких предложениях облил меня потоком самой отборной ругани.
Защитник также ничего не сказал. Он лишь смотрел на Хааса и весь дрожал, боясь сболтнуть что-нибудь такое, что могло бы вызвать неприятности.
Суд удалился на совещание. Вернулся через десять минут и объявил, что за нарушение воинской дисциплины и желание подорвать авторитет командира приговаривает меня к трем годам тюремного заключения. Но поскольку на первом заседании я получил полтора года, а теперь три, то в общей сложности суд определяет мне меру наказания в три года тюрьмы.
Раз речь зашла о тюрьме, скажу несколько слов и о существовавших там порядках, дабы читатель не оставался в неведении относительно действительного положения вещей.
Избиение заключенных считалось явлением нормальным и во всех случаях применялось как средство «воспитательное». Били так, что иногда забивали насмерть.
Так, например, было с уланом Морозом, которого били палками в течение нескольких дней. Ежедневно из его камеры до нас доносились крики, а временами прямо-таки душераздирающие вопли истязуемой жертвы. Отчетливо слышны были и удары палок. Как потом стало известно, его избивали так, что в результате у бедняги вытек глаз, а на теле не осталось живого места. Под ударами палок он скончался, а палачи преспокойно повесили его в той же камере, объявив, что улан Мороз покончил жизнь самоубийством.
